Читать книгу "Тайная вечеря - Павел Хюлле"

На следующий день в одной из газет было напечатано интервью с Инженером — вдохновителем акции на вернисаже. Он сказан: «Молодые люди будут наказаны, они заплатят штраф, но нужно их понять — ведь налицо борьба истинного, современного искусства с китчем».

Читатель так и не узнал, чем обезображены лица Бердо, Семашко, Выбранского, Левады и восьми остальных апостолов. Завязавшаяся дискуссия была ловко направлена в русло академического спора: что является, а что не является искусством. Ксендз Кшиштоф Неналтовский из костела Святого Иоанна спас несколько небольших фрагментов холста — у него до сих пор хранится лицо Христа с выжженным глазом и дыркой в щеке. Bon mot[101], пущенное в обиход критикессой Яниной Шидляк, — мол, благодаря акции авангардиков наш город остался в неведении, каков нынче Иуда, — немедленно, к радости журналистов, облетело все редакции. На стене Академии, под окном мастерской Матеуш а, кто-то прилепил репродукцию «Тайной вечери» Леонардо, пририсовав апостолам по банке кока-колы в руке. В телестудию был приглашен психолог доктор Ванько, который возмущался слишком суровым наказанием авангардиков — на них наложили штрафы от пятисот до тысячи злотых. Зузанна Вятрак, бывшая солистка пантомимы, перед камерами заявила: раз нам хотели показать китч, то и потеря невелика. В таком изысканном духе обсуждение продолжалось несколько дней, затем культурная жизнь нашего города вернулась в свою колею: Инженер поместил в Музей новейшего искусства еще четыре новых куба с воздухом, запаянным в Буэнос-Айресе, Глазго, Влощовой[102]и городе Икс, что вызвало в среде знатоков дискуссию на тему анонимности жизни в современном метрополисе. Художник Хальман выставил на запасной железнодорожной ветке вагон-ресторан коммунистических времен: в меню были бигос, жареные колбаски и лимонад.

Ты полагаешь, что если б мы хотя бы смутно предвидели такой оборот событий, то еще тогда, в СПАТИФе, отговорили Матеуша от его намерения? Или впоследствии никто из нас не пришел бы на фотосессию? Странная точка зрения: по-твоему, понимая, каковы будут результаты наших действий, следует заранее от большинства из них отказываться — как в пустяковых, так и в серьезных случаях? Сейчас, кстати, речь идет не о пустяке, а об искусстве! Да надо ли это объяснять тебе, художнице, вдобавок живущей в городе, где Дэмьен Хёрст[103]выставил несколько забитых окурками пепельниц, кружки из-под кофе, старые газеты и грязную палитру, оцененные в пару сотен тысяч долларов, а уборщик Эммануэль Асаре на следующий день отправил все это на помойку, не подозревая, что уничтожает творение искусства? Награду Тёрнера — да, самого Тёрнера — получил некий тип, который в пустом зале попеременно зажигал и гасил свет. Почему ты не делаешь ничего подобного? По тем же причинам, что и Матеуш. Между тем авангардики уже давно вынесли нам приговор: мы — как и живопись — demodé, passé[104]. Мол, мир пошел в другую сторону, а мы ведем себя так, будто живем на Марсе. Разве я не прав? Что бы ты ни нарисовала, Инженер, госпожа Шидляк или господин Вятрак обзовут это китчем. Ты резонно спрашиваешь: откуда такой апломб, такая агрессия? Вопрос этот — возможно, один из важнейших — тем не менее бессмыслен; как бы на него ни ответить, сути дела это не изменит: право выносить суждения сегодня у тех, кто способен навязать свою власть обществу и ее удерживать. Так-то. А сейчас я еще на минуту вернусь в СПАТИФ, чтобы завершить тему.

Милан пел куплет за куплетом о том, как следующего Обреновича — Михаила, сына Милоша — свергли с престола и на его место посадили Александра Карагеоргиевича, сына убитого четверть века назад Георгия. Потом снова правил Михаил Обренович — к ярости свергнутых Карагеоргиевичей. Михаил, в свою очередь, был убит в результате заговора, но на престол на сей раз сел не Карагеоргиевич, а сын Михаила — Милан Обренович, против которого Карагеоргиевичи продолжали строить козни.

— С ума можно сойти, — смеялся Левада. — Я совсем запутался. Кто после кого и кто кого?

— Балканы, — сказал Бердо. — Там все меняется быстрее, чем ноты в их музыке.

А когда Милан, награжденный бурными аплодисментами, подсел к нашему столику, Выбранский принес бутылку водки и сказал:

— Теперь нужно определиться, кто за Карагеоргиевичей, а кто за Обреновичей.

— Я — за сопотское «Огниво», — сказал Левада, — хотя терпеть не могу регби!

Краем глаза я заметил, что Матеуш уходит с Мариной, по-английски, не попрощавшись. Милан (уж не помню, чей он был потомок: Обреновича или Карагеоргиевича) рассказывал о своем «Представлении „Гамлета“ в деревне Глуха Дольна» в театре в Нови-Саде. И о том, почему остался в нашем городе и не возвращается на родину.

— Мне бы тоже, дружище, не захотелось возвращаться в такой бардак, — пробормотал Семашко.

— Если ты полагаешь, что у нас будет лучше, ты ошибаешься, — осадил его Выбранский.

«И все-таки он был не совсем прав», — подумал я спустя годы, глядя на лицо Выбранского, когда он, почти в том же самом обществе, поднимался на малую сцену театра, где не было ничего, кроме длинного стола, накрытого белыми скатертями и стульев. Поверишь ли: едва увидев их всех, неуверенно вступающих в пустое пространство сцены, я немедленно замурлыкал себе под нос мелодию той баллады.

Тяжела для Сербии утрата,

Злой Обре́нович в ночи зарезал брата,

А народ в своих мечтаньях видел,

Что Карагеоргий будет наш правитель.

А теперь он — тряпкою на ложе,

Помоги нам, Боже, добрый Боже!

По сцене нервно кружил помреж, осветитель устанавливал свет, фотограф возился с аппаратурой.

— Приветствую вас, — громко произнес актер Ежи Зайонц. — Почти все в сборе. Не хватает только Матеуша и одного апостола. Не знаете, кто им будет?

Никто не знал. Все говорили о Франеке, серьезно раненом во время утреннего теракта. Он пришел в сознание, но состояние оставалось тяжелым. Поэт Збигнев Авистовский наводил справки у знакомого врача из больницы.

— Вероятно, придется ампутировать правую стопу, — сообщил он. — Ужас.

Зазвонил мобильник ксендза Неналтовского. После коротких «да, неслыханно, да-а, какая наглость, ну нет, хорошо, да, конечно, подождем!» он выключил телефон и громко объявил:

— Знаете, что случилось? Матеуш арестован! В собственной мастерской! Три часа назад… Его только что отпустили! Он мчится на такси, если можно «мчаться» при сегодняшних пробках.

Все недоуменно уставились на ксендза Кшиштофа.

А я догадывался, что могло случиться. После утреннего теракта полиция открыла «горячую линию»; не преминув этим воспользоваться, соседи Матеуша, Зеленеки, вероятно, сообщили, что над их головой, в квартире номер три, происходит нечто подозрительное. Донос, видимо, прозвучал правдоподобно: в мастерскую ворвалась антитеррористическая команда, не слушая объяснений, надела на Матеуша наручники и отвезла в полицейский участок. Только после предварительного допроса и переговоров по телефону с ректором Академии его отпустили — разумеется, и не подумав извиниться.