Читать книгу "Затмение - Джон Бэнвилл"

Покрывало откинули. Стелла марис. Лица нет, его отняли скалы и море. Мы опознали тело по кольцу и маленькому шраму на левой лодыжке, который сумела припомнить Лидия. Но я бы узнал ее, мою Марину, даже если бы от нее остались лишь отполированные волнами голые кости.

Что она делала здесь, в этом городке, что привело ее сюда? Мало того, что жизнь моей дочери всегда оставалась загадкой, теперь к ней прибавилась тайна ее смерти. Мы вскарабкались по узеньким улочкам к маленькой гостинице, в которой она остановилась. Настало время сиесты, и вокруг в удушливой, изнурительной полуденной жаре, царила зловещая неподвижность, а когда мы наконец одолели крутой подъем по выложенной камнем мостовой, отказались поверить своим глазам, не в силах осознать всю жестокость колоритной обыденности, бесстыдно выставленной перед нами, словно чтобы поиздеваться. В дверях распростерлись сонные кошки, на подоконниках цвела герань, в клетке увлеченно пела желтая канарейка, до нас долетали возбужденные голоса детей, играющих где-то рядом, в укрытом от чужих глаз дворике, а наша дочь умерла.

Хозяин гостиницы оказался смуглым старичком с широкой грудью, сальными седыми волосами и тщательно завитыми усами, двойник знаменитого режиссера и актера Витторио Де Сика, если кто-то в наше время еще помнит такого. Он настороженно приветствовал нас, на всякий случай укрывшись за своей конторкой, ощупывая глазами каждый сантиметр помещения, кроме того места, где стояли мы, и мурлыча себе под нос какую-то мелодию. Он кивал в ответ на любые вопросы, но с тем же успехом мог пожимать плечами, потому что не желал ничего говорить. Его толстуха жена, круглая и массивная, как тотемный столб, встала за его спиной и с непреклонным видом сложила руки на животе, сверля сердитым взглядом Муссолини затылок супруга, внушая ему бдительность. К сожалению, он ничего не знает, совсем ничего, объявил хозяин. Касс появилась два дня назад, продолжил он, заплатила вперед. С тех пор ее и не видели, она целыми днями бродила по холмам над городом или по побережью. Рассказывая, он вертел в руках мелкие вещички, разложенные на конторке — ручки, карточки, стопку сложенных карт. Я спросил, был ли с ней кто-то еще, и он отрицательно помотал головой, — на мой взгляд, как-то подозрительно быстро. Я отметил его туфли с кисточками и маленькими золотыми пряжками, — Квирк умер бы от зависти, — и тонкую шелковую неправдоподобно белоснежную рубаху. Настоящий щеголь. Он провел нас наверх по узенькой лестнице, мимо украшавших стены умеренно непристойных гравюр девятнадцатого века в пластиковых рамках, вставил в дверь комнаты Касс большой псевдо-старинный ключ, щелкнул замком. Мы с Лидией встали на пороге, растерянно оглядывая помещение. Массивная кровать, мойка и кувшин с водой, стул с прямой спинкой и соломенным сидением, узкое окно, выходящее на залитую солнцем гавань. Чувствовался совсем неуместный запах крема для загара. На полу лежал открытый чемодан Касс, разобранный лишь наполовину. Одежда, шорты, знакомые туфли, немые вещи, назойливо требующие нашего внимания.

— Я не могу, — произнесла Лидия тем же безжизненным голосом, и отвернулась.

Я посмотрел на хозяина, он принялся разглядывать свои ногти. Жена все маячила у него за плечом. Когда-то она была такой же юной, как Касс, и наверное, такой же гибкой и проворной. Я впился глазами ей в лицо, мысленно умоляя рассказать, что здесь произошло с нашей бедной обесславленной дочерью, нашим померкшим солнцем, что привело ее к смерти, но женщина ответила мне тупым безразличным взглядом и не произнесла ни слова.

Мы остановились там на ночь, ничего другого в голову не пришло. Наш номер до ужаса похож на тот, в которой жила Касс, с той же мойкой, таким же стулом, и окном, в котором глянцевой картинкой красовался точно такой же пейзаж с гаванью. Мы поужинали в тихой столовой, дошли до моря и наверное полдня бродили по пристани. Сейчас, в конце сезона, здесь был тихо и безлюдно. Впервые со времен «Счастливого приюта» мы держали друг друга за руки. Золотой дымно-серый закат медленно тонул в море, словно затянувшееся кораблекрушение, а потом пришла теплая ночь, порт осветился огнями, лес мачт слегка раскачивался, вокруг нас беззвучно металась летучая мышь. В комнате мы лежали рядом без сна на высокой и широкой кровати, как парочка старых больничных пациентов, прислушиваясь к далеким шепоткам моря. Я очень тихо запел песенку, которую когда-то сочинил для Касс, чтобы развеселить ее:

Мои уши совсем утопли в слезах

Оттого, что лежу на спине впотьмах,

В своей постели,

И плачу без меры

По тебе.

— Что тебе сказал тот человек? — раздался из тьмы голос Лидии. — Тот, который нас встретил в полиции. — Она приподнялась на локте, потревожив матрас, и вгляделась в меня. В призрачном свете, идущем из окна, ее глаза светились. — Почему он не хотел, чтобы я слышала?

— Он рассказал о вашем сюрпризе, — ответил я. — том самом, о котором она просила мне не говорить. Ты была права: я удивлен.

Она ничего не ответила, только, кажется, сердито вздохнула и снова вдавила голову в подушку.

— Я так думаю, мы не знаем, кто отец? — Но я хорошо представлял его, такую же потерянную душу, как наша дочь; скорее всего, какой-нибудь прыщавый молодой всезнайка, изнемогающий под весом собственных амбиций и бесполезных фактов, добытых с великим трудом; интересно, известно ли ему, что он чуть было не воспроизвел себя? — Сейчас, конечно, уже все равно.

Утром море растворилось в бледно-золотом сиянии, протянувшемся за горизонт. Лидия не хотела вставать с постели, отвернулась от меня и молчала, хотя я знал, что она не спит; я прокрался вниз по лестнице, почему-то чувствуя себя убийцей, бегущим с места преступления. Идеальный летний день: солнце, запах моря, и тому подобное. Проходя сквозь утреннее безмолвие улиц, я чувствовал, что шагаю по ее стопам; раньше она жила во мне, теперь я жил ею. Поднялся к древней церкви, стоящей на скале в самом конце гавани, спотыкаясь о камни, отполированные поступью целых поколений верующих, словно карабкался на Голгофу. Храм построили тамплиеры на месте римского святилища, сооруженного в честь Венеры — да, я купил путеводитель. Здесь Касс свершила свой последний обряд. На паперти в щели между плитами забилось конфетти. Внутри было довольно аскетично. Там в боковой часовне висела Мадонна, предположительно кисти Джентилеши, — отца, а не беспутной дочери, — сильно потемневшая, плохо освещенная и нуждающаяся в реставрации, но даже в таком виде демонстрирующая блестящий талант мастера. В массивном черном стальном подсвечнике, на котором висела жестяная коробка для пожертвований, горели свечи, а на плитах перед пустым алтарем стоял большой горшок с цветами, распространявшими тяжелый аромат. Появился священник и сразу понял, кто я. Он был приземистым, темнокожим и лысым. Пастор не знал по-английски ни единого слова, мой запас итальянских фраз оказался чуть более обширным, но явно недостаточным, тем не менее он самозабвенно болтал, причудливо жестикулируя руками и головой. Он провел меня через сводчатую дверь сбоку алтаря к маленькой каменной беседке, нависшей над скалами и пенящимся морем, куда по традиции, спешит сообщить мне изящно составленный путеводитель, приходят после свадебной церемонии новобрачные, чтобы невеста могла бросить вниз букет, принеся жертву кипящим волнам. Среди камней плутал легкий ветерок; я подставил лицо его освежающим порывам и закрыл глаза. Господь с чистым поступает чисто, хранит простодушных, исцеляет сокрушенных сердцем, говорит Давид в псалмах, но я пришел сюда, чтобы во всеуслышанье заявить — это не так. Священник показывал мне место, где Касс, как видно, вскарабкалась на каменный парапет и отдалась на волю пронизанного морской солью воздуха, он даже демонстрировал мне, как все произошло, имитируя ее действия с ловкостью горного козла, не переставая улыбаться и кивать, словно описывал какую-нибудь безрассудно-смелую выходку, скажем, прыжок в воду ласточкой самого Джорджа Гордона. Я нашел осколок, совсем недавно отлетевший от парапета и, сжимая тяжелый острый камень, наконец-то заплакал, безоглядно бросившись в неожиданно открывшуюся пустоту своего естества, а старый священник похлопывал меня по плечу и бормотал что-то, больше всего походившее на мягкие, увещевающие попреки.