Читать книгу "Последний штрафбат Гитлера. Гибель богов - Генрих Эрлих"

Вдруг по пустынным улицам разнесся громкий голос:

— Продержаться еще двадцать четыре часа, и в войне настанут большие перемены! Подкрепление готово. Скоро прибудет чудо-оружие. Пушки и танки разгружаются тысячами. Товарищи, продержитесь еще двадцать четыре часа! Мир с британцами. Мир с американцами. На Западном фронте пушки молчат. Армия Запада идет вам на помощь. Она поддержит вас, героев, мужественно сражающихся на Восточном фронте. Тысячи британцев и американцев предлагают присоединяться к нам, чтобы уничтожить большевиков. Сотни британских и американских самолетов готовы принять участие в сражении за Европу. Товарищи, продержитесь еще двадцать четыре часа! Черчилль уже в Берлине, он ведет со мной переговоры.

Было непонятно, кому принадлежит этот голос: фюреру, диктору радио, подделывающемуся под интонации фюрера, или городскому сумасшедшему. Сути сказанного это не меняло.

Das war der Flughafen

Это был аэропорт. Их поставили на ключевой участок, иначе и быть не могло. Главный столичный аэропорт Темпельхоф — от него до рейхсканцелярии было по прямой не больше четырех километров. Последнее имело особое значение, ведь, по слухам, именно отсюда фюрер мог покинуть Берлин, если бы ситуация стала критической.

Фюрер был в Берлине, это подтверждалось и официальными сообщениями, и рассказами посещавших рейхсканцелярию генералов и офицеров, которые мгновенно распространялись в солдатской среде, и множеством известных каждому опытному солдату косвенных признаков типа повышенного внимания, уделяемого офицерами собственному внешнему виду, и их преисполненного служебного рвения взгляда, такое обычно проявлялось в присутствии высокого начальства. Да что там говорить, присутствие фюрера в Берлине добавляло толику рвения и в их сердца: за фюрера и рядом с фюрером они готовы были сражаться до конца. Единственное, что вызвало их разногласия, — это спор о том, следует ли фюреру покинуть Берлин в критической ситуации, чтобы возглавить борьбу в другом месте. Если бы они могли покинуть Берлин вместе с фюрером, они бы единодушно сказали «да». Но они-то были в Берлине, и им суждено было остаться здесь навеки…

Они пришли туда на рассвете. Вместо утреннего кофе им зачитали очередной приказ, это стало входить в нехорошую традицию. «Оборонять столицу до последнего человека и последнего патрона… Борьба за Берлин может решить исход войны… Драться на земле, в воздухе и под землей, с фанатизмом и фантазией, с применением всех средств введения противника в заблуждение, с военной хитростью, с коварством, с использованием заранее подготовленных, а также всевозможных подручных средств». И все такое прочее. Юрген не особо вслушивался. Не учите меня сражаться, думал он, лучше подбросьте патронов. С патронами дело было швах.[22]С едой тоже.

Все сухие пайки, все, что можно было съесть, они давно съели. Когда не можешь восстановить силы сном, приходится подкреплять их дополнительной едой. Или шнапсом с вином. Во время сорокачасового марша от Зеелова до Берлина шнапс был их единственным подспорьем. Потом они, презрев законы и уставы, вломились в оставленные жителями дома, выбив прикладами дверные замки, и выгребли все съестное. Они ели на ходу, потому что если бы сидели, то мгновенно бы заснули, отяжелев от съеденной корки хлеба. На липах, стоящих вдоль дороги, покачивались тела повешенных солдат. Они их нисколько не устрашали. Это были не мародеры. Это были дезертиры, на груди у каждого болталась табличка с надписью типа: «Я был трусом и не хотел сражаться». Они не были дезертирами. Они были готовы сражаться. И они ничего не боялись.

За едой они отправились всем отделением, за исключением караульных. Все роли были строго определены. Юрген с его обер-фельдфебельскими погонами олицетворял закон и Вермахт, Граматке отвечал за интеллигентные переговоры, Красавчик — за обаяние, Гартнер — за возможные натуральные обмены, Брейтгаупт — за силовое давление. Поиски затянулись, но зато они смогли хорошо изучить окрестности и узнать все последние столичные новости.

Берлин напомнил Юргену Варшаву в день их первой экспедиции в город. Разрушения были, но не такие, чтобы здания стали неузнаваемыми. Дома были какими-то мрачными, неуклюжими, надутыми, нет, Варшава была куда красивее.

— Мне Берлин тоже никогда не нравился, — сказал Красавчик, перехватив взгляд Юргена, — хотя Шарлоттенбургское шоссе — ничего себе улица, широкая и покрытие хорошее. Помню, подцепил я красотку у Оперы, педаль до полу и — только меня и видали!

Кто о чем, а Красавчик о машинах. А Юрген — о позиции, куда бы он ни попадал, он все оценивал с точки зрения удобства обороны и контратаки. Возможно, поэтому Юрген и добрался живым до Берлина и помог сделать это нескольким товарищам.

Он продолжал рассматривать убегавшую вдаль улицу. Насчитал три баррикады, это тоже напомнило Варшаву. Баррикады были основательными, в землю вбиты железные балки, между ними были уложены бордюрные камни, поверх которых шли в несколько рядов толстые доски, приваленные с обратной стороны камнями из брусчатки. Этими же камнями какие-то гражданские, наверно, жители этого квартала, наполняли вагон трамвая, стоявший поодаль на рельсах. Они, вероятно, намеревались при подходе русских передвинуть трамвай на три десятка метров и перекрыть въезд в их улочку. Вот только как они собирались сдвинуть его с места?

— Танком. По рельсам пойдет! — сказал Красавчик, он читал мысли Юргена как свои, ведь они были старыми товарищами.

А вот и танк, «Тигр», между прочим. Но им ничего нельзя было сдвинуть. И его нельзя было сдвинуть. Не только потому, что для танков в Берлине почти не осталось бензина. Он был вкопан по самую башню на перекрестке, они уже наблюдали этот танкистский трюк. Вращая башней, танк мог простреливать сразу четыре улицы. До тех пор, пока башню по какой-нибудь причине не заклинит или у танкистов не кончатся снаряды. После этого танк превратится в саркофаг.

Немного удивило, что на улице остались стоять толстые деревья, которые вполне можно было использовать для строительства баррикад, как в Варшаве. Но приглядевшись, Юрген заметил, что большая часть стволов наполовину пропилена, если русские дойдут сюда и откроют артиллерийский огонь, деревья рухнут, преградив им путь. На какое-то время преградив.

Сзади раздалось ржание. Юрген обернулся. Ржал Граматке, который обычно если и смеялся, то немного издевательски или снисходительно, а тут вдруг разошелся. Он показывал пальцем на стену. На стене был изображен точно такой же палец, но прижатый к губам. Над ним была надпись: «Pst!»[23]

— Хороший призыв, — сказал Юрген, — некоторым не мешало бы почаще ему следовать.

Но Граматке, продолжая смеяться, покачал отрицающе пальцем и показал им чуть в сторону. Там, под буквами LSR, была нарисована жирная стрелка.

— Что смешного в бомбоубежище? — сказал Юрген, недоуменно пожимая плечами.

— Lernt schnell Russisch,[24]— давясь от смеха, сказал Граматке, — это указатель на курсы русского языка.