Читать книгу "Кентавр в саду - Моасир Скляр"

Чтобы я понял его, отец должен был углубиться далеко в прошлое. Вернуться к корням. Должен был рассказать о своей жизни в России, и о черных казачьих конях, и о переезде в Бразилию, и про первые годы в колонии, и о ночи, когда я появился на свет (был ли на самом деле крылатый конь?), и о моих первых шагах.

Во время наших долгих прогулок я засыпал его вопросами, а он упорно уходил от ответа: выкинь ты это из головы, Гедали, ведь теперь-то все в порядке. Ну, были у тебя проблемы, а у кого их не было? Вылечился — и забудь. Но, папа, лошадиные-то ноги у меня были или нет? Это смотря что понимать под лошадиными ногами, сынок… Но врач из Марокко… Марокко далеко, Гедали, и тебе незачем больше думать о таких вещах; что тебе надо, так это вернуться к семье. Забудь про Марокко.

Он останавливался, брал меня за локоть:

— Тебе бы съездить в Патагонию, Гедали. Позвони жене, вызови ее в Порту-Алегри, возьми путевку, садитесь на корабль, плывите в Патагонию, плывите на Огненную Землю. Ведь это лучшая возможность помириться: плавание на корабле успокаивает, много свободного времени, можно поговорить обо всем, обсудить, что не так. У Мины есть подруга, которая вдруг ни с того ни с сего знать не пожелала собственного мужа, так он ее пригласил в такую турпоездку — и готово: опять мир. Там ледники, Гедали. Ледники, говорят, это такая красота, что аж до слез.

Он уводил разговор в сторону, чтобы не лгать. Но еще хуже было бы, если бы он отвечал вопросом на вопрос: в чем смысл жизни, Гедали? Для чего мы существуем? Есть ли Бог, Гедали? И еще хуже было бы, если бы он, во время чаепития под навесом у дома, вдруг ронял голову на руки и, рыдая, повторял: Боже мой, что я сделал со своей жизнью, что? Еще хуже было бы, если бы он бросался передо мной на колени, хватался за мои конские лодыжки (но даже конские ноги не выдержат тяжести теряющего сознание отца) и умолял: не дай мне умереть, сынок, не хочу умирать, усади меня к себе на спину и унеси вскачь далеко-далеко, спаси.

Мать не оставляла меня в покое. У нее появилась навязчивая идея: устроить пир и собрать на нем всю семью. Даже Бернарду — и того она сумела бы пригласить, через объявления в газете, через популярные радиопередачи или — самая смелая мысль — попросила бы ведущего Шакринью, чтобы он через телевидение помог ей отыскать сына.

— Он бы не отказал, я уверена. Шакринья — очень добрый человек.

На этом празднике, как ей казалось, мы с Титой должны были помириться. Брось свои затеи, говорил я раздраженно, не вмешивайся в мои дела.

— Но вы расстались или нет?

— И да, и нет, мама. Мы сами разберемся.

— Как это, и да, и нет? Такого не бывает. И расстались, и не расстались. Или уж расстались, или нет. Если да, то делайте все, как положено: развод, раздел имущества и что там еще! Ну а если не расстались, тогда давайте-ка мириться. Повстречайтесь, обнимитесь покрепче, поцелуйтесь — и сами увидите, как вам будет хорошо вместе. Подумай о детях, Гедали! Если вы ради себя не хотите этого сделать, так сделайте ради детей!

Я старался избегать матери. И даже Мины, которая, хотя и не говорила ничего, смотрела на меня осуждающе. Говорить с отцом все же было приятнее. Он не отвечал на мои вопросы, но и не приставал со своими. К тому же — что мне было чрезвычайно важно — я узнал от него, кто купил наш участок земли в колонии: это был отец Педру Бенту и жил он сейчас в Порту-Алегри. Я пошел к нему и предложил продать мне землю.

План начал складываться у меня в голове вскоре по приезде в Порту-Алегри, после первых, разочаровавших меня, разговоров с отцом. Я задумал купить землю поближе, если возможно, к тому месту, где была наша фазенда, где прошло мое детство, где я, юный кентавр, носился вскачь и пользовался полной свободой. Ну или почти полной. Во всяком случае, настолько полной, насколько позволяли обстоятельства. Я хотел припасть к своим корням. Причем в одиночестве. Мне надо было остаться одному, чтобы вновь пережить прошлый опыт и поразмыслить о нем. В принципе, любая фазенда приличных размеров годилась бы для моих целей; ну а сама наша бывшая фазенда — это просто идеальный вариант. Только вот старый фермер не был в восторге от моей затеи:

— Не то чтобы я не хотел продать ее, Гедали. Деньги мне нужны и далее очень. Но я обязан предупредить: это для тебя невыгодная сделка. Там все полностью заброшено, поросло лесом. Даже дороги туда нет.

Но именно этого я и хотел: чтобы никто не искал меня там. Я настаивал и даже набавил цену. Он в конце концов сдался, но заставил меня выслушать множество советов:

— Механизация, Гедали. Механизация — это главное. Говорю тебе: ничего не вышло именно из-за того, что не хватало машин. Не забывай о механизации.

Механизация. Я едва мог сдержать улыбку. Только этого мне и не хватало: механизации! Руки — пожалуйста, ноги — сколько угодно, но никакой механизации.

Мне хотелось единения с землей, я считал, что это глубинный, истинный опыт. Хотелось ходить босиком, чтобы на пятках появились мозоли, чтобы они становились все толще и грубее, чтобы все больше напоминали копыта, чтобы превратились в конце концов в настоящие копыта. Копыта, в которых каждый роговой слой был бы результатом долгого хождения по земле, по камням, долгих размышлений о смысле жизни. Я хотел ходить пешком как можно больше. Работать, конечно, но и бродить по земле. А если устану, сяду на землю. Я не боялся ни колючих растений, ни укусов насекомых. Наоборот, я хотел этого. Пусть возникнут опухоли, шишки, затвердения. Пусть эти затвердения растут, пусть в них формируются кости, суставы, пусть вырастут копыта, пусть в конце концов они заслужат названия задних ног — вот чего я хотел. И не менее того я желал иметь хвост. Ноги — четыре, хвост — один, словом, — кентавр.

Что любопытно? Чаще всего я вспоминал себя в облике кентавра в день бар-мицвы: темный пиджак, белая рубашка, галстук, котелок. И складки талита, ниспадающие на круп.

Да, я хотел снова начать молиться. Среди прочего, я хотел построить на фазенде молельный дом. Не синагогу в собственном смысле слова, а просто место, где бы я мог посидеть и полистать при свете свечи старую молитвенную книгу отца (которую он бы, разумеется, не отказался мне подарить). Я хотел поразмыслить о Боге и о человеческой природе. Я нуждался в мудром совете и утешении, даруемом религиозной верой.

Изучая предсказания Пророков и Песнь Песней, я рассчитывал вскоре попасть в лоно Авраамово. Задача была, по-видимому, не из легких. В моем воображении это лоно становилось все больше и больше, превращалось в гигантскую гору, покрытую белой кожей, изрытую сетью каналов, по которым стекало волшебное молоко. Но я бы взобрался на эту гору. Выйдя из долины, хватаясь за толстые и жесткие волоски на груди восточного старца Авраама (каждый волосок — стих из Писания), я бы карабкался и карабкался, как когда-то в Израиле на гору Массада, все ближе и ближе к сосцу, тонущему в розовых и сладких облаках, похожих на сахарную вату, которая так нравилась моим сыновьям.

Родители не приветствовали мое намерение поселиться на старой фазенде. Мама — так просто пришла в бешенство: