Читать книгу "На все четыре стороны - Адриан Антони Гилл"

Эдинбург – наименее шотландское место в стране. Морнингсайдский[90]акцент звучит весьма любопытно, как если бы шведы пытались выдать себя за уроженцев Суррея. Благодаря своему остаточному снобизму и демонстративной честности Эдинбург всегда казался раздражающе южным, а не патриотически северным. Кроме того, на его улицах с ганноверскими названиями, где так много адвокатов, судей и социальных работников, очень трудно найти приют махровому национализму.

Последний всегда был скорее достоянием Глазго с его допотопным юнионизмом, троцкистскими лекциями и застарелой межплеменной враждой. Но один мой приятель из Глазго говорит, что они там еще меньше интересуются выборами. «Мы же за сорок миль от Эдинбурга. Нам плевать на эти игры властных кругов, на наших политиков с их дежурными улыбками. Все они одним миром мазаны».

И правда, Эдинбург – маленький инцестуальный городок, где все, кто хоть что-нибудь значит, тесно прилегают друг к дружке, точно складки на килте, образуя единый, однородный узор. Если вы сами вплетены в местную ткань, она видится вам как эффективное сообщество толковых людей, которые умеют добиваться нужных результатов. Если же вы смотрите на нее со стороны, она может казаться вам косным олигархическим союзом ханжей-карьеристов.

Как бы я ни старался относиться к Эдинбургу беспристрастно, мне это не под силу. Моя привязанность к нему держится не только на том, что когда-то меня, орущего младенца, вынесли из здешней больницы. Мои корни здесь. Это моя родина, если она вообще у меня есть, и я искренне и горячо люблю ее. Если вопреки здравому смыслу эта страна все-таки добьется независимости, я первый подам заявление на новый паспорт, потому что, к худшему или к лучшему, я шотландец, и не могу быть никем другим.

Но я также пассивный шотландец в том смысле, что экспат. Я гуляю здесь как турист, понимая, что эдинбургских номеров в моей записной книжке раз-два и обчелся. Я не считаю себя ниточкой, вплетенной в местную ткань. Может, это и правда моя родина, но для меня, как для девяноста миллионов из шотландской диаспоры, родина – это место, которое я покинул.

Когда я изучал приложение, посвященное великим шотландцам, которое эта газета[91]недавно выпустила для своих шотландских читателей, меня поразило то, как много моих соотечественников, направляясь к величию, взяли билет в один конец. Эти люди оставили по себе память в первую очередь не как шотландцы, а как замечательные инженеры, поэты, воины и художники. Список впечатляет – возможно, он даже вне конкуренции. Но сам факт его появления в печати лишний раз напоминает о шизофреническом недуге, которым страдает Шотландия: мы считаем себя выше других, но при этом нас гложет чувство собственной неполноценности. Неудивительно, что литературный герой с двойным именем Джекил и Хайд жил именно в Эдинбурге.

Помню, в детстве я видел человека, который в ответ на упоминание о чем бы то ни было цыкал зубом и говорил: «Ну да, мы это изобрели. Резиновые шины? Телевидение? Современная экономика? Винтовки? Ну да, мы это изобрели. Зубная паста, спутники связи, пончики, цветная затирка для кафеля, понос – да, мы это изобрели…». Весь мир был в долгу не просто перед Шотландией, но перед ним лично, и он в своих шерстяных клетчатых шлепанцах (ну да, и их мы изобрели) ждал, когда начнут поступать первые взносы. Даже в том крайне невинном возрасте я понял, что передо мной истый шотландец.

В конце Королевской мили – не в том, где яма для парламента, а в противоположном, – появился новый Музей Шотландии. От одного только известия о новом музее в этой стране мороз продирает по коже. Музеи – это рак Шотландии; весь Эдинбург изуродован смертельными опухолями музеев. В нем есть музеи абсолютно всего – виски, тартана, острых металлических предметов, привидений, полиции, тканей, убийств. По-видимому, где-то неподалеку находятся еще музеи плевков, бакенбард, булыжников для мостовой, уличного мусора и добрых советов. У Шотландии нет истории, зато есть чайные полотенца.

Но Музей Шотландии – это подлинное откровение. Начнем с того, что его здание – первое из воздвигнутых после войны, которое может стоять с высоко поднятой крышей в кругу своих классических собратьев. Внутри оно еще поразительней. Я знаю, на что похож обычный шотландский музей. Там множество шатких манекенов в пыльных пледах и рыжих париках, причем все они имеют такой вид, словно у них неизлечимый запор. Записанный на пленку голос Билла Патерсона[92]глухо вещает: «Но впереди было нечто гораздо худшее…». Новый Музей Шотландии – не шотландский музей. Да, и здесь на стене красуется кровавая Арбротская декларация: все-таки времена «Храброго сердца» не прошли без последствий. Эта декларация с ее мимолетным упоминанием о свободе стала чем-то вроде программного заявления для всей Шотландии. Но я не заметил ни единого килта или квейка[93], словно наши предки обходились без них на протяжении долгих веков. Это очень нешотландский взгляд на шотландскую историю.

Экспозиция начинается с начала, с самого-самого начала, самой древней вещи в мире – камня возрастом в три миллиона лет. Он шотландский. (Кажется, древняя геология скоро войдет в моду: рядом с отсутствующим парламентом стоит несерьезный домишко с круглым куполом, где вот-вот откроют Музей геологии. На плакате перед ним почему-то нет ссылок на Арбротскую декларацию. Но музей, конечно, не преминет объявить Шотландию крестной матерью геологии. Камни? Ну да, мы это изобрели – а еще гальку, песок и грязь.)

Вернемся в Музей Шотландии: на верхнем этаже выставлены принесенные в дар экспонаты, представляющие будущее страны. Алекс Салмонд[94]с присущими ему тонкостью и иронией, которые вызывают у вас желание довериться этому политику, пожертвовал портрет Мела Гибсона[95]. Тони Блэр отдал свою электрическую гитару – по крайней мере, пока она в стеклянном ящике, он не сможет на ней играть, – а Шон Коннери, очень популярный среди националистов, преподнес музею молочную бутылочку, дабы напомнить нам о своем скромном происхождении. В бутылочке лежит записка. Конечно, это Арбротская декларация. Есть здесь и вполне фешенебельный ресторан, где по вечерам зависает эдинбургская ткань гофре. Из него открывается шикарный вид на подсвеченный замок. Правда, в полночь иллюминацию отключают. «К тому времени уже насмотритесь, сэр».

Многие районы города романтически освещены в ночные часы, но одним из зданий, которые скромно держатся в тени, остается церковь Грейфрайарз – место, где был подписан гораздо более важный документ, чем Арбротское нытье. Именно здесь Монтроз и Аргайл подписали Ковенант[96], повлиявший на судьбу Шотландии сильнее, чем любой другой лист бумаги. Но об этом Голливуд пока не снял фильма. Сотрудник пресс-службы музея сказал мне, что многие считают эту церковь гораздо более значимой для Шотландии, чем дом парламента, и он, наверное, прав. При наличии выбора шотландцы скорее захотят узнать, откуда они пришли, чем куда идут. Почему, спрашиваю я, все так равнодушны к этим выборам? «Да нет, люди хотят парламента, только их не слишком волнует, кто в него попадет».