Читать книгу "Левиафан - Пол Остер"

Около ста тридцати масштабных моделей статуи Свободы стоят в публичных местах по всей Америке — в парках, перед городскими ратушами, на крышах общественных зданий. В отличие от флага, который раскалывает нацию в не меньшей степени, чем ее объединяет, статуя как символ не вызывает споров. Одни американцы гордятся своим флагом, другие его стыдятся; кто-то считает его святыней, а кто-то готов на него плюнуть, или вывалять его в грязи, или даже сжечь. Статуе Свободы это не грозит. Последние сто лет она возвышается над политическими и идеологическими бурями, стоя незыблемо на пороге страны как олицетворение лучшего, что в нас есть. Она связана не столько с реальностью, сколько с надеждой, не столько с фактами, сколько с верой, и едва ли сыщется человек, готовый осудить то, что она собой отождествляет: демократию, свободу, равенство перед законом. Это лучшее, что Америка предложила миру, и, как бы мы ни сокрушались по поводу ее неспособности соответствовать этим идеалам, сами идеалы хороши. Они согревали сердца миллионов людей. Они подарили всем нам надежду, что когда-нибудь мы будем жить в более достойном мире.

Через одиннадцать дней после пенсильванского взрыва пришел черед статуи в одном из городских парков штата Массачусетс. На этот раз взрыву сопутствовало послание. Утром следующего дня в офис газеты «Спрингфилд рипабликэн» позвонил неизвестный и зачитал следующий текст: «Проснись, Америка. Хватит проповедовать одно, а делать другое. Если ты не хочешь, чтобы на воздух взлетали статуи, докажи, что ты порываешь с лицемерием. Сделай для своих граждан что-нибудь получше, чем бомбы. Иначе мои бомбы будут продолжать взрываться». И подпись: Призрак Свободы.

В последующие полтора года в разных концах страны были взорваны еще девять статуй. У всех это на слуху, и нет надобности подробно распространяться обо всех подвигах Призрака. В некоторых городах возле статуй был поставлен круглосуточный караул из числа добровольцев Американского легиона, представителей «Клуба лосей»,[23]школьников-футболистов и членов местных организаций. Но не везде граждане проявили должную бдительность, и Призрак все так же оставался неуязвимым. После очередного его удара наступала достаточно долгая пауза, и у многих возникало ощущение, что в этом деле поставлена точка. Но затем, как снег на голову, он обрушивался на новый город, в тысяче миль от прежнего, и устраивал очередную заварушку. Возмущенных его действиями хватало, хотя кое-кто разделял его взгляды. Их было меньшинство, но Америка страна большая, так что на круг выходило не так уж мало. Для них Призрак сделался таким современным Робин Гудом. Я думаю, главную роль в этом сыграли заявления, с которыми он регулярно выступал после каждого взрыва. Всегда краткие, они раз от разу все лучше — точнее, поэтичнее, оригинальнее — выражали его разочарование страной. «Каждый одинок, — начиналось одно из посланий, — поэтому нам не к кому больше обратиться, кроме как друг к другу». Или: «Демократия сама в руки не плывет. Если за нее не бороться день за днем, мы рискуем ее потерять. В нашем распоряжении одно оружие — Закон». Или: «Забывая о детях, мы убиваем себя. Мы существуем в настоящем лишь постольку, поскольку наша вера обращена в будущее». В отличие от типичных террористов с их громогласной риторикой и воинственными требованиями, Призрак не просил невозможного. Все, чего он хотел, это чтобы Америка заглянула в себя и очистилась. В этом смысле в его призывах слышалось что-то библейское; то был не крик политического активиста, а скорее тихий голос измученного пророка. В сущности, он просто говорил вслух то, о чем про себя думали многие, и в некоторых кругах люди открыто его поддерживали. От его бомб никто не пострадал, рассуждали они, и если эти пустячные взрывы заставили кого-то пересмотреть свои взгляды на жизнь, так, может, игра стоила свеч?

Откровенно говоря, я не очень-то следил за развитием этой истории. В мире происходили вещи поважнее, и всякий раз, когда это имя, Призрак Свободы, попадалось мне на глаза, я от него отмахивался как от психа, еще одной проходной фигуры в анналах американского безумия. Даже прояви я больший интерес, поди догадайся, что Призрак и Сакс — одно лицо. Это было слишком круто для моего воображения, слишком невероятно, поэтому сомневаюсь, что я увидел бы какую-то связь. А с другой стороны (странно, да?), если кого-то я и вспоминал, читая про подвиги Призрака, так это Сакса. Со дня его исчезновения прошло около четырех месяцев, когда появились первые статьи о взрывах, и по ассоциации со статуей Свободы в моей памяти сразу возникал он. Тут все переплелось: его исторический роман, и обстоятельства его падения два года назад, и когда-то мною услышанный рассказ его матери об их путешествии на остров Бедлоу. Каждый раз, читая о Призраке, я думал о Бене. Меня захлестывали воспоминания, и сердце щемило от желания его увидеть.

Но этим все и ограничивалось. Призрак был не более чем знаком потери моего друга, катализатором моей личной боли, на него самого я год с лишним не обращал никакого внимания. Поворот случился весной восемьдесят девятого, когда я включил телевизор и увидел, как на площади Тяньаньмэнь протестующие китайские студенты сняли покрывало с довольно грубой имитации статуи Свободы. В тот момент я понял, что недооценивал силу воздействия этого символа. Он воплощал не только американскую — всечеловеческую идею, и Призрак сыграл важную роль в возрождении идеи свободы. Напрасно я от него так легко отмахнулся. Он вызвал подземный толчок, и теперь поднявшиеся волны накатывали по всей линии побережья. Что-то произошло и в самом воздухе. Я гулял по весеннему городу, и мне казалось, асфальт вибрирует под ногами.

Какое-то время назад я начал новый роман, и, когда мы с Айрис проводили лето в Вермонте, я уже ни о чем другом не в состоянии был думать. Даже то, что я работал во флигеле Сакса, в ситуации, располагающей к мистике, не могло выбить меня из ритма. Приходит момент, когда книга завладевает тобой, когда придуманный тобой мир становится важнее реального. Я даже не задумывался, что сижу на. стуле Сакса, пишу за столом Сакса, дышу тем же воздухом, каким дышал Сакс. Я просто-напросто получал удовольствие от его незримого присутствия. Известие, что я пишу в его кабинете, думаю, Сакса обрадовало бы. А для меня он был таким гостеприимным домовым; злые духи не жили под этой крышей. Я чувствовал себя здесь желанным. И хотя я разделял точку зрения Айрис, что Сакса мы уже не увидим, ибо его нет в живых, ощущение, что мы понимаем друг друга с полуслова, осталось.

В начале августа Айрис, забрав Соню, уехала в Миннесоту на свадьбу подруги детства. Дэвид должен был вернуться из летнего лагеря в конце месяца. Так я оказался один на один со своим романом. Без Айрис уже на второй день моя жизнь идет наперекосяк: в холодильнике пусто, работы невпроворот, бессонные ночи, беспричинная тревога. С Айрис я всегда легко засыпаю, но стоит ей куда-то уехать, как я не могу сомкнуть глаз. Зажигаю ночник и до двух-трех часов утра маюсь без сна. Об этом можно было бы не говорить, если бы этот привычный цикл не повторился прошлым летом в Вермонте, почему я и бодрствовал, когда пожаловал ночной гость. Я читал в постели какой-то дурацкий детектив, неизвестно кем сюда привезенный, и вдруг услышал шуршание покрышек на проселочной дороге. Часы показывали без десяти два. Я ожидал, что машина проедет мимо, но она замедлила ход, свет от дальних фар полоснул по моему окну, передний бампер зацепил кусты боярышника перед домом, и через несколько секунд машина стояла во дворе. Я быстро натянул брюки и побежал на первый этаж. Мотор заглох. Думать было некогда. На кухне я схватил со стола самый большой нож и замер в ожидании грабителя или маньяка. Так прошло десять или пятнадцать секунд. Мои нервы были на пределе.