Читать книгу "Юродивая - Елена Крюкова"

— Люблю, — сказала Ксения и облила помидор слезами. Соленый сок тек меж пальцев, капал на рогожу рубища.

Лик нищего прояснился, разгладился, щеки под бородою заалели роовым снегом на заре, в глазах засветилась синева зимнего ледяного озера, прозрачного, как друза хрусталя, — там сквозь толщу воды видно, как ходят в глубине елец и омуль, ленок и рыбка-голомянка, сделанная из одного жира, и все внутри у голомянки видно, все косточки-хребты, все жилы-жабры, и ничего не скроешь, все на просвет. Голомянка — рыбий ангел, сквозь нее видно мир. Мало живет она. Миг один. Мороз ударит — она в толстый лед вмерзает, глядит остановившимся глазом. Прощай, жизнь. Гляди сквозь меня, живое. Я стала стеклом. Морозом. Линзой. Я воском растоплюсь по весне.

— Ты рыбка-голомянка, — голос нищего сошел на прерывистый хрип, — ты голая, без кожи. Ты прозрачная насквозь. Тебя можно раздавить в кулаке. Как ты живешь? Чем ты защищена? Этим мешком? — Он ущипнул двумя пальцами складку Ксеньиной одежды. — Я защищу тебя. Я сберегу тебя. Ты ведь себя не сбережешь.

Ксения вздрогнула, повела плечами и выпрямилась. Глаза ее сверкнули. Белки в дыму пирушки отливали синим.

— Меня не надо беречь, — слова меж зубов Ксении зазвенели колокольцами. — Я сама себе хояйка. Все, что должно быть, будет со мной. О чем мы?.. Вот мы глупые. Уже ссоримся, печаль зовем к себе. Скажи лучше, как… — она закусила до крови губу… — как ты жил на земле все эти долгие годы?..

— Как жил? — Нищий ухмыльнулся, обнажил желтые резцы. — Жизнью. Как все живут. Тяжело, конечно, жить так долго. Устал. Упасть бы наземь и не шевелиться больше.

— Помочь тебе жить дальше? — спросила Ксения сухими губами.

— Помочь?.. — Теперь пришел его черед горделиво выпрямить спину. — Я сам себе хозяин. Где хочу, там и скитаюсь. Разве ты не такая?!..

Ксения потупилась. Две слезы резво сбежали по ее раскаленным щекам.

— Такая, — шепнула. — Видишь, какие мы с тобой одинаковые. Как одна мама родила.

— Брат с сестрой, что ли?.. — скривился он, и внезапно его улыбка из волчьего оскала снова стала сгустком света.

— Брат с сестрой, — выдохнула Ксения.

— Или муж с женой?.. — Нежность его голоса обволокла Ксению с ног до головы. — Почему ты не называешь меня, как все они: Отче?..

Нищие громко стучали об пол клюками и костылями, бабы кормили грудью и тетешкали спеленутые бревнышки, дети, сцепившись, клубками, как играющие собаки или котята, катались по полу. Пир жил своей законной жизнью, все шло как по-писаному, ангелы невидимо летали и трогательно заботились о празднующих, восстанавливая мановением рук водку в бутылях, исчезающие яства, караваи хлебов. Как молния ударила перед Ксенией. В резком свете она увидела, поняла все. Он все так подстроил нарочно. Он не захотел быть Царем и Владыкой Небесным. Напялил нищенское платье, побрел по кислым размытым дорогам, по лощинам, околицам и оврагам, слепым от дождя. Тянул руку: дайте кусок! Выжить. Спастись. Я устал быть Спасителем. Я хочу узнать, почуять, высмотреть, как мои люди на моей земле живут. Маленькие, бедные, жалкие люди, людишки, рабы и смерды, не ведающие ничего, кроме тычков и побоев, радующиеся лучшей награде за муки — черствому, заплесневелому куску. Так живут тьмы тем! Все живут под Луною! Почему бы мне так не пожить? Там, близ синей воды Геннисарета, близ бирюзовой воды Байкала, ты тоже жил так! Так, да не так. Совсем не так. Ты хоть и в старом наряде переплывал улицы и города, поля и веси, а все же от головы твоей намасленной исходило сияние, били из затылка лучи в разные стороны. Многие, дурни они, конечно, несмышленыши, называли тебя Царем, а иные так тебя Царем и считали. Не верили нищете и бедности твоей. И ученики у тебя были, и один из них, Иуда, даже ведал казною маленькой человечьей общины, земной твоей семьи, из верных друзей состоящей; Иуда всюду таскал ящик с драхмами, талантами и лептами за собою, гордо монетой звеня, а монету давали, жертвуя последним, наибеднейшие жители Галилеи, насельники Каны и Вифании; и бедняки не скупились, а богачи скупились, и все равно они с учениками жили хорошо, безбедно, всегда у них было ни что купить и одежду, и еду, и вознице заплатить, чтоб добраться из селенья в селенье, когда ноги устанут брести по пыльным дорогам; и никогда ты не жил на свете так, чтобы не испускать сияние, чтобы не слышать крики поклонения или ужаса, когда мертвые вставали, а бесноватые исцелялись, — просто ты на свете не жил, как последний нищий, горький бродяга, без углов, без роду, без племени: в твоем роду были двенадцать колен Давидовых, а эти несчастные?! Кости их прадедов — в бурлацких песках. Их деды лежат в общих могилах, холерных и тифозных. Их отцов ставили к стенке, клали под лязги колес. И они, дети невесть зачем на свет роженые, тебе же и молятся.

Так стань ими! Стань одним из них!

Прими рабский вид и обойди, вдоль и поперек, сию нищую землю. Подивись на роскошь. Поплачь, избитый, в подворотне. Разверни котомку и поешь из горсти, сгорбясь над вымоленным хлебом, у гранитных ног памятника, на железой решетке, откуда валит теплый подземный пар. Дрожи от холода в лютых зимних поездах, где вонь и матюги, а пьяный проводник кричит, больно пихая в бок фонарем: «Чего разлегся здесь, паскуда, тюрьма по тебе плачет». Стань таким, как мы! Сделайся нами! Чтоб мы могли поглядеть тебе в лицо, как в зеркало. И кивнуть: «Да, он один из нас. Теперь он знает, что почем. Да, мучительно Распятие! Врагу не пожелаешь подобного страдания. А быть распяту каждый день — не мучительно?! Быть биту на каждом шагу, куда ни ступи, — не больно?!»

— …и вот, Ксения, я шел везде. Я исходил все. Ноги мои в рубцах и шрамах. Как приятно было, когда ты мне их мыла, купала. Я чувствовал себя ребенком. Есть у тебя дети, Ксения?

Она опустила голову.

— …значит, будут. Может, они будут умирать, тогда не плачь. Знай: ангелами станут они. — Он указал рукой на летающих под закопченным потолком пельменной ангелов. — Я хочу, чтоб у тебя были дети. Женщина без детей — сосуд скудельный. Баба должна рожать. От любимого. В любви красивые дети бывают. Ты любишь кого, Ксения?

Она склонила голову еще ниже. Подбородок уперся в синий крест в яремной ямке.

— Я люблю… я люблю…

Ее лицо сморщилось, и дикие, неудержные слезы заструились, зашелестели по ее впалым щекам, полились сумасшедшим потоком, соленым водопадом, унять их было нельзя, не надо, пусть бы так всю жизнь и текли! Рот перекосился, прорези морщин исказили чистоту лба, и вся она вмиг стала старой, жалкой и бедной, и беззащитной совсем, и тяжело больной, и немой и глухой от страдания, от невозможности вымолвить, признаться, вылить наружу — последней слезой — горячую правду.

Скажи, Ксения, Богу своему правду! Скажи! Стыдно?! Нельзя так, как ты?! А где оно написано в законе, что можно?! Кто — тебе — запретил?!

— …я люблю… всех…

Нищий, блеснув улыбкой, обнял ее и притиснул к себе.

— Всех нельзя любить. Всегда есть кто-то один, кого любишь больше всех, — радостно смеясь, наставительно сказал он, и его ладони прожгли Ксеньину спину. — Ты любишь меня?