Читать книгу "Последние свидетели. Соло для детского голоса - Светлана Алексиевич"

В одной хате остались ночевать. Я не спала… Видела, как в полночь женщины распустили длинные косы и ворожили. Каждая открывала окно, бросала в темную ночь зерно и слушала ветер: тихий ветер – суженый живой, а завоет, постучит в окно, то не жди его, не вернется. Ветер выл и выл. Стучал по стеклу.

Никогда нас так люди не любили, как в войну. В тяжелую минуту. Мама заговоры знала. Могла человеку помочь и животному: коров спасала, коней. Со всеми говорила на их языке.

Ходили слухи: один табор расстреляли, другой… Третий в концлагерь увезли…

Кончилась война, мы радовались друг другу. Встретишь – обнимешь. Нас осталось мало. А люди опять гадали и ворожили. Лежит в хате под иконой «похоронка», а женщина все равно просит: «Ой, цыганочка, погадай. А вдруг мой – живой. Может, писарь ошибся?»

Мама гадала. Я слушала…

Первый раз сама погадала на базаре девочке. Ей большая любовь выпала. Счастливая карта. И она дала мне рубль. Я ей счастье подарила, пускай даже на одну минуту.

Моя ты хорошая, и ты будь счастлива! Иди с Богом. Расскажи о нашей цыганской судьбе. Люди мало знают…

Тэ авэс бахтало… С Богом!

«Большая семейная фотография…»

Толя Червяков – 5 лет.

Сейчас – фотограф.

Если что-то осталось в памяти, то как одна большая семейная фотография…

На переднем плане отец с винтовкой и в офицерской фуражке, он носил ее и зимой. Фуражка и винтовка вырисовываются отчетливее, чем отцовское лицо. Очень хотелось мне иметь и то, и другое – фуражку и винтовку. Мальчишка!

Рядом с отцом – мама. Саму маму тех лет не помню, больше запомнилось то, что она делала: постоянно стирала что-то белое, от нее пахло лекарствами. Мама была медсестрой в партизанском отряде.

Где-то тут мы с маленьким братом. Он все время болеет. Вот его помню красного, все тельце покрыто коростой. Вдвоем плачут с мамой ночью. Он от боли, мама от страха, что он умрет.

А дальше вижу, как к большой крестьянской хате, в которой мамин госпиталь, идут бабы с кружечками. В кружечках молоко. Молоко сливают в ведро, и мама купает в нем брата. Брат первую ночь не кричит, спит. А утром мама говорит отцу:

– Чем я отплачу людям?

Большая фотография… Одна большая фотография…

«Так я вам хоть бульбочки в карман насыплю»

Катя Заяц – 12 лет.

Сейчас – рабочая совхоза «Кличевский».

Бабушка гонит нас от окон…

А сама смотрит и рассказывает:

– Нашли в жите старого Тодора… С нашими ранеными солдатами… Принес им костюмы своих сынов, хотел переодеть, чтобы немцы не опознали. Солдат постреляли в жите, а Тодору приказали выкопать яму возле порога своей хаты. Копает…

Старый Тодор – это наш сосед. Из окна видно, как он копает яму. Вот выкопал… Немцы забирают у него лопату, что-то по-своему ему кричат. Старик не понимает или не слышит, потому что давно глухой, тогда они толкнули его в яму и показали, чтобы стал на коленки. Так и засыпали живого… На коленках…

Всем стало страшно. Кто – это? Разве это люди? Первые дни войны…

Долго обходили хату старого Тодора. Всем казалось, что он из-под земли кричит…

…Сожгли нашу деревню так, что одна земля осталась. Одни камни во дворах, и те черные. У нас на огороде травы даже не осталось. Сгорела. Жили по милости – идем с сестричкой в чужие деревни, просим людей:

– Подарите что-нибудь…

Мама больная. Мама ходить с нами не могла, она стыдилась.

Придем в хату:

– Откуда вы, деточки?

– Из Ядреной Слободы… Нас спалили…

Давали: ячменя мисочку, хлеба кусочек, яйцо одно… Так уже спасибочки людям, все давали.

Другой раз переступишь порог, бабы в голос плачут:

– Ой, детки, сколько ж вас! Утром прошло две пары.

Или:

– Только вышли от нас люди. Хлеба не осталось, так я вам хоть бульбочки в карманы насыплю.

Так из хаты не выпустят, чтобы с пустыми руками. Ну, хоть льна по жменьке дадут, и насобираем за день льняной снопик. Мама пряла сама, ткала. На болоте торфом красила, в черный цвет.

Вернулся с фронта отец. Начали ставить хату, на всю деревню осталось две коровы. Лес на коровах возили… На себе… Больше своего роста полено мне было не осилить, а если одинаковое со мной по росту – тянула…

Война не скоро кончилась… Считают: четыре года. Четыре года стреляли… А забывали – сколько?

«Ма-ма мы-ла ра-му…»

Федя Трутько – 13 лет.

Сейчас – начальник отдела технического контроля известкового завода.

Такая история…

За два дня до войны мы завезли маму в больницу, она тяжело заболела. Больница была в Бресте. Больше свою маму мы не видели.

Через два дня немцы вошли в город. Они выгнали из больницы больных, а тех, кто не мог ходить, куда-то увезли на автомашинах. Среди них, рассказывали люди, была и моя мать. Их где-то расстреляли. Но где? Как? Когда? Я не узнал, никаких следов не оставлено.

Нас с сестрой и отцом война застала дома в Березе. Брат Володя учился в Брестском дорожно-техническом училище. Другой брат, Александр, окончил в Пинске краснофлотское училище, ныне речное, и там же работал мотористом на пароходе.

Отец наш – Степан Алексеевич Трутько – зампредседателя Березовского райисполкома. Ему был приказ – эвакуироваться с документами в Смоленск. Забежал домой:

– Федя, забирай сестру, и уходите к деду в Огородники…

Утром пришли мы на хутор к деду, а ночью постучал в окно брат Володя, два дня и две ночи шел из Бреста. В октябре появился на хуторе и Александр. Он рассказал, что пароход, на котором они шли к Днепропетровску, разбомбили. Кто уцелел, тот попал в плен. Несколько человек бежало, среди них и наш Саша.

Все обрадовались, когда к деду зашли партизаны – уйдем с ними! Будем мстить.

– Сколько классов окончил? – спросил меня командир, когда нас привели к нему.

– Пять классов.

Услышал приказ:

– Оставить в семейном лагере.

Братьям выдали винтовки, а мне карандаш.

Я уже был пионер. Это был мой главный козырь, что я уже пионер. Просился в боевой отряд.

– У нас карандашей меньше, чем винтовок, – смеялся командир.

Кругом война, а мы учились. Школу нашу называли «зеленой школой». Не было парт, классов, учебников, были только ученики и учителя. На всех один букварь, один учебник истории, один задачник по арифметике и один учебник грамматики. Без бумаги, мела, чернил и карандашей. Расчистили поляну, посыпали песком, и это была наша «школьная доска», на ней писали тонкими прутиками. Вместо тетрадок партизаны приносили нам немецкие листовки, старые обои и газеты. Даже школьный звонок где-то добыли. Ему радовались больше всего. Разве это настоящая школа, если не звенит звонок? Были у нас красные галстуки.