Читать книгу "Чтиво - Джесси Келлерман"

— Я, как личность, ваш неимоверный почитатель.

92

— В детстве я мечтал стать писателем. Отец не одобрял. «Не мужское это дело», — говорил он. Часто охаживал меня граблями, а то и шпалерой. Будучи не в духе, папаша хватал мою сестру-кроху и бил меня ею. Называл это «экономией времени». Я молился о его смерти. Но когда она пришла, я был безутешен. Кто разберет любовь?

Жулк говорил отрешенно. Пфефферкорн подметил исчезновение оборота «я, как личность».

— Увы, писателя из меня не вышло. Я стал ученым. Посвятил себя служению Партии. Требовалась не литература, но ядерная энергия. Однако чтение оставалось моей самой большой радостью. Я учился в Москве, когда случайно натолкнулся на вашу книгу. Сэр, она меня покорила. Я был сражен. Околдован и зачарован. История юноши, отец которого высмеивает его попытки отыскать смысл творчества, рассказывала обо мне Я жаждал продолжения. Писал запросы. Мне ответили, что продолжения нет. Сэр, я был убит. Вернулся домой и все горевал. Даже потеря первой жены, которая, печально признаюсь, изменила Партии и была ликвидирована, меньше меня огорчила. Сэр, я не унялся и все наводил справки. Используя свое партийное влияние, организовал расследование за границей. Сэр, я чрезвычайно расстроился, узнав о ваших бедствиях. Вот вам наглядный пример подлости капитализма. Писатель ваших исключительных талантов должен быть прославлен и вознесен. Но он прозябает в безвестности. Сэр, скажите, разве это справедливо? Ответ один: нет.

Сэр, я решил восстановить справедливость.

Я терпеливо трудился и по воле Партии достиг своего нынешнего положения, которое позволило осуществить мою давнюю мечту. Ведайте, сэр: моя цель — спасти вас. Не благодарите. Сэр, вы согласитесь, что американский капитализм лишний раз подтверждает свою низменную сущность, отказываясь от своего живого классика, величайшего художественного достояния, ради того, чтобы на льготных условиях получить доступ к газовому месторождению. Не удивляйтесь, что ваше правительство вас предало. Капиталистической системе не дано осознать истинные ценности.

Сэр, злабский народ иной.

Сэр, по своей природе он народ-символ, народ-эстет, народ-поэт. Оттого воссоединение — вопрос не только экономики и военной политики. Мало национализировать производство корнеплодов. Одними ружьями и гранатами единства не добиться. Для подлинного воссоединения необходимо преодолеть конфликт, так долго нас разделявший. Сэр, случайностей не бывает. Сэр, вы обрели спасение, дабы осознать всю полноту своих возможностей и раскрыть глаза злабскому народу на его собственный потенциал. Сэр, я, как личность, ставлю перед вами жизненно необходимую историческую задачу. Вам надлежит отбить ритм, под который наша великая армия промарширует к победе. Вы должны приложить исцеляющий бальзам к многовековым ранам. Исполнить песнь, которая примирит разделенные семьи. Именно вы, сэр, воссоедините наш достославный народ. Иные пытались и потерпели неудачу. Но среди них не было автора великого романа. Именно вы, сэр, воплотите то, что судьбою предначертано злабской нации. Именно вы. Сэр, беритесь за перо. Вам надлежит закончить «Василия Набочку».

93

— Думаю, вы обратились не по адресу, — сказал Пфефферкорн.

— Сэр, это ошибочно.

— Уж поверьте. Поэт из меня никудышный.

— Сэр, в вашем романе сколь угодно непревзойденной прелести сцен, от коих ломит суставы и грудь.

— Примите аспирин, — сказал Пфефферкорн.

Жулк улыбнулся:

— Вот острый ум. Наверняка вы превзойдете все ожидания.

— Где Карлотта? Что вы с ней сделали?

— Сэр, вопрос неуместен.

— Она здесь?.. Где я?

— Сэр, вы там, где полный покой споспешествует литературным трудам.

— Никаких трудов. Я отказываюсь.

— Сэр, ваше смятение понятно. Задача по завершению великой поэмы устрашит самого даровитого писателя.

— Поэма тут ни при чем. Какое мое дело?

— Ваше отрицание понятно.

— Вещица-то средненькая, ясно вам? Нескончаемая и нудная. Как тундра.

— Отзыв неподобающ, сэр.

— Неподобающ для кого?

— Сэр…

— Ладно. Хорошо. Ответьте на один вопрос. Это ваша национальная поэма, пропади она пропадом. Верно? Как же не-злаб сумеет ее закончить?

— Сэр, резонное замечание. Меня, как личность, тормозило подобное беспокойство. Однако проблема устранена. В результате тщательных исследований, проведенных Министерством генеалогии, получено неопровержимое доказательство: в царской переписи 1331 года значится К. Пфефферкорн, стульный мастер. Кроме того, в вашем лице проглядывают национальные злабские черты.

Пфефферкорн оторопел.

— Вы рехнулись.

— Сэр, это ошибочно.

— Я еврей.

— Сэр, это несущественно.

— Весь наш род — евреи-ашкеназы из Германии…

— Сэр, это ошибочно.

— И… и Польши, кажется… Послушайте, я точно знаю, что во мне ни капли злабской крови.

— Сэр, это ошибочно.

— Я не собираюсь с вами спорить.

— Воля Партии — завершить работу к торжествам, посвященным тысяча пятисотлетнему юбилею.

— Погодите, юбилей-то в следующем месяце.

Жулк поклонился:

— Я, как личность, оставляю вас наедине с великими думами.

Жулк ушел.

— Постойте!

Хлопнула дверь.

Пфефферкорн бросился к решетке. Цепь дернула его за ногу, и он грохнулся навзничь, приложившись затылком об пол.

Тишина.

Минуту-другую Пфефферкорн лежал, размышляя о неожиданном повороте событий. Потом встал. Что было силы рванул цепь. Стол не шелохнулся. Пфефферкорн проверил, насколько велико его жизненное пространство. Цепь отпускала до параши и тюфяка. Дальше пути не было.

94

Вскоре Жулк вернулся. Не один. Обстановка явно не предполагала горничных, однако премьер-министра сопровождала женщина в черном синтетическом платье, поникшей белой наколке и некогда белом фартуке, посеревшем от бесчисленных стирок. Морщившее в швах платье тоже знавало лучшие дни. Горничная являла собой тучную особу с погасшим взором, землистым лицом, распухшими икрами и плоским широким задом. От бесконечного мытья посуды руки ее были покрыты цыпками. Она держала поднос с едой. Весь ее вид, мрачный, как грозовая туча, передавал крайнее недовольство. Отперев решетку, женщина поставила поднос на стол и развернулась к выходу.

Жулк прищелкнул языком. Горничная замялась.

Пфефферкорн не предполагал, что обычным книксеном можно выразить столько злобы.