Читать книгу "Капкан для медвежатника - Евгений Сухов"

–  Ну, вот и дождались, – произнес бывший коллежский регистратор и снова плеснул себе из графинчика.

–  Это Миша? – спросила Кити.

–  Он самый – Миша Залетный! – коротко ответил Шацкий.

Затем он встал и подошел к столику Миши.

Говорили они недолго. Однако за это время «княжна» успела несколько раз бросить ненавистные взгляды в сторону Вронской.

Шацкий вернулся к столику с Мишей Залетным.

–  Вот, – сказал он ему, кивая в сторону Кити. – Эта дамочка вас ожидает.

Миша шумно отодвинул стул и присел за стол, открыто и по-мужски разглядывая Кити.

–  Ты кто? – после недолгого молчания спросил он.

–  Вронская, Екатерина Васильевна, – ответила Кити.

–  Зачем ты здесь?

–  У меня к вам дело.

Миша Залетный вскинул брови и промолчал. Было похоже, что он решает, а не послать ли эту мутную дамочку куда подальше. Но, с другой стороны, может, от нее кое-что и выгорит.

Ведь сразу видно, не из бедных...

–  Здесь я дела не решаю, здесь я на отдыхе, – нехотя промолвил Миша.

Он решил сделать вид, что соглашается просто из чистого любопытства, не более. Поэтому и ответил с ленцой в голосе.

–  А где вы решаете дела? – спросила Вронская и с вызовом посмотрела ему прямо в глаза.

–  В своих личных апартаментах, – медленно ответил Миша и добавил: – В Сухом овраге...

–  Мы что, прям щас пойдем? – встрепенулся Чинуша, посматривая на недопитый графинчик.

–  Ну, кто пойдет, а кто и обойдется, – холодно произнес Миша, поднимаясь со стула. – Что, мамзель, – обратился он к Кити, – ты готова спуститься в преисподнюю?

Залетный с некоторым любопытством посмотрел на Кити. Та, залпом допив водку, решительно поднялась:

–  Готова.

–  Что ж, идем.

–  Сударыня, сударыня, секунду, – засуетился бывший коллежский регистратор, – не изволите ли рассчитаться за выпивку и закуску? А то, видите ли, я сегодня не при деньгах. Но я отдам, непременно отдам при следующей нашей встрече.

–  Ага, ты лопатник на пианине позабыл, – съязвил Миша, недобро посматривая на Чинушу. – Портяночник, мать твою...

Вронская быстро достала четвертной билет и положила его на грязный стол.

–  Премного вам благодарны, – промямлил Шацкий и с быстротой молнии спрятал деньги в брючный карман. – Отдам, не извольте беспокоиться, непременно отдам... При следующей встрече... Всенепременно... Alles gute[4], фройляйн.

–  Пошли, што ль? – грубовато предложил Миша.

Кити кивнула, и они, сопровождаемые более чем десятком пар глаз, распахнули трактирную дверь и вышли на площадь. Улица была темна. Лишь в нескольких ее местах одинокими тусклыми звездочками мерцали фонари запоздалых площадных торговок требухой и «собачьей радостью». Возле самой двери трактира валялся пьяный оборванец, и под ним растекалась серая лужица мочи, пахнущая сивухой.

Миша сплюнул и перешагнул через оборванца, стараясь не попасть в лужицу. То же самое проделала и Кити, которую едва не стошнило от запаха, исходившего от хитрованца.

На площади было тихо, и лишь из-за треснувших окон «Каторги» доносились визгливые голоса «теток», орущих какую-то пьяную залихватскую песню...

Глава 24

ФАРТОВОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Возможно, это было самое страшное место в Москве. Сюда не совались даже полицейские городовые, вроде Руднева, Степанычева или Лохматкина, заработавшие четвертьвековую выслугу на своем посту, а стало быть, и пенсион, и знавшие почти всех хитрованцев в лицо и по именам. А ведь сии городовые даже у фартовых были в почете и уважении. Бывало, выйдет такой деловой на свободу, – так первым делом под светлы очи «своего» городового: вот-де, Федот Иванович или Прокопий Самсонович, прибыл я, не извольте сумлевацца!

Да что там городовые!

Сам черт, верно, подумал бы, прежде чем спуститься в страшные подземелья Сухого оврага. Эти трехэтажные обшарпанные корпуса сразу за «Утюгом» – лицевым домом, выходившим заостренным концом на Хитровскую площадь – были заселены самыми отъявленными и отчаянными негодяями. Именно из темных коридоров этих корпусов тараканами выползали на «дело» фартовые ребята с финскими ножами за голенищами сапог, фомками за поясом и револьверами в карманах «спинжаков». Звались такие ребятки «волками Сухого оврага», и не приведи господь оказаться кому-либо поперек их пути. Именно в подземных коридорах Сухого оврага находились тайники и хованки, в которых отлеживались деловые и мазы во время облав или розыска. И не дай вам бог прознать ненароком про такой вот тайник-хованку, ежели вы не громила или не «иван», – враз башку отрежут!

В одной из таких хованок и находились «личные апартаменты» Миши Залетного. Погоняло Залетный прицепилось к нему потому, что Миша в Белокаменной бывал нечасто, залетами, между отсидками или побегами. Сроков у него было семь, шесть из которых были каторжными, а побегов – одиннадцать. Его ловили, судили, накидывали срок, отправляли к последнему месту пребывания, скажем, в Вологду или в Александровск, а через шесть-восемь месяцев Миша снова «залетал» в Москву, где ему «накалывали» очередное дельце. Он проворачивал его, потом его снова уличали, снова везли в места, куда Макар телят не гонял, и он сбегал, иногда прямо с этапа.

И вновь «залетал» в Москву, как ни в чем не бывало.

Обойдя «Утюг», жителей которого хитрованцы так и звали «утюгами», Залетный и Кити вошли в один из темных корпусов и пошли длинным коридором. Дух здесь стоял почище, чем в «Каторге». Пахло самогоном, перегорелой водкой, прогорклыми щами, прелыми портянками, махоркой, сальными свечами, премного мочой. Зловоние стояло до того жгучее, что Вронская закрыла рот и нос ладонью и дышала через раз.

Свернули в другой коридор, где воздух был немного почище. Пахло погребом и сыростью, и откуда-то слышалось журчание воды.

Миша решил закурить, достал пачку папирос и зажег спичку. Тотчас от стены метнулось несколько теней, и старческий ворчливый голос произнес:

–  Ишь, шляются тут, огонь жгут.

–  Не шляются, Беспалый, а до дому топают, – ответил Залетный.

–  Это ты, Миша? – приблизилась к ним тень.

–  Я, кто же еще? – буркнул спутник Вронской, выпустив изо рта струю дыма.

–  А с тобой кто? – спросила тень.

–  А тебе-то что за дело? – вопросом на вопрос ответил Миша. – Сопи себе в две дырки и не тявкай.

Это было почище, чем сказки Гофмана.