Читать книгу "Вольер - Алла Дымовская"

– Поэт, поэт! Вот это я понимаю, класс!

– Древняя простота – последнее слово в искусстве, я вам определенно говорю!

– Юноша – из начинающих, видно по всему, но как четко держит строй!

– Да уж, это, что называется, от бога! Наши здешние «баяны» в сравнении – доморощенная самодеятельность!

Это тогда всё было о нем. И были затем эти несколько дней, полные книг и полные мыслей. Он будто превратился в ловца чужого знания, его обретенные негаданно друзья‑приятели тоже стали отчасти источниками, из которых он черпал крохи неведомого ему и складывал в единую картину. Но теперь Тим шагал с ними рядом по изумрудно‑лиловой траве Церлианских садов, знакомиться с каким‑то Арманом, художником музыкальных звуков. Одновременно превыше всего на свете желая и мечтая, чтобы и сегодня вечером всё, произошедшее с ним на Подиуме Поэтов, повторилось бы снова.

Белое и… черное

Чтения кончились далеко за полночь. Сама же полночь – это такое время, с которого примерно начинается обычный черный час. Надо ли говорить, что большую часть «далекой заполночи» публика – что значит люди, заполняющие общественные места, – потратила, слушая его, Тима? Надо, решил Тим. Не друзьям его, приятелям – те и сами всё видели, да в придачу еще слышали, – но самому себе. Как же это вышло: вчерашний поселковый мальчишка сегодня кланяется под рукоплескания богов‑радетелей? Голова кругом. Но вот же – он читал, а боги внимали ему, до обожания, и он, Тим, отнюдь не возгордился, о нет! Он испугался. Куда пуще прежнего. Ничего доселе он так не боялся. Ни ВЫХОДА в поисках Аники, ни чуждого дома мальчика Нила, ни затем вины от невольного убийства его отца. Чего там, настолько он не устрашился даже города! Как ныне открытой в себе способности. Потому, что уже напрочь не понимал – кто он такой, Тим? Тимофей Нилов – новый поэт Большого Ковно. Это не был он и не мог еще быть, оттого, что и прежний Тим из поселка «Яблочный чиж» никуда не исчез, со всеми своими «азбуками» и цифрами. Не пришло его время! Он не чувствовал своего места, принимая данное ему без явной заслуги за чужое, без права присвоенное, словно его способность складывать и выпевать слова не имела лично к существу Тима ни малейшего отношения. Он получил ее без старания – совсем иное его усилия над «арифметикой», и уловленное им понятие таланта не укладывалось в голове. Как можно родиться «от природы» способным к чему‑то, чего ты сам не выбирал? Будто речь шла о цвете глаз или волос, в самом‑то деле!

Всё же как его слушали! Еще и сейчас Вероника повторяет и словно вся светится, – громко, то, чего он уже не помнил, но оно было недавно и только что. На Подиуме Поэтов.

Скала, На скалу, Со Скалы!

Это есть ты! И в этом ты!

Однажды и прежде! Плоскость земли

Ты стала круглой отселе, и

Плоские тени

На берег морской легли.

Стаей до края летели

И долететь не могли.

Тиму кто‑то сунул чуть ли не насильно, но и от полноты чувств «Волшебный фонарь» – хрустальный тяжелый бокал с многоцветным напитком, если смешать специальной светящейся палочкой – в переливающейся жидкости возникали картины. Но ни капли хмельного. Его приятели уж поняли – от «алкоголя» Тиму плохо.

Хрустальные бокалы до сих пор непривычны оставались Тиму, и не они одни. Скажите, пожалуйста, посуда, которой пользоваться можно было бесчисленное количество раз, и каждый предмет в отдельности – «опыт художественного мастерства» – зачем это? Будто превращалось всякое питие в молитву. А разве «Оксюморон» не вызвал схожие чувства? Как, впрочем, и любой дом в городе. Со своим собственным обычаем, укладом и невероятной «оригинальностью» – новехонькое, уловленное им, Тимом, словечко. К примеру, в кафе‑де‑кок далеко не всё подряд подавали «сервы» – напротив, многие напитки, созданные и не кулинарами даже, любым желающим предлагалось смешивать и называть самим или тем, кто умел это делать. Тот же «польский панич» изощрялся для удовольствия их небольшой компании, но и прочим не отказывал, если попросят. «Сервы» больше следили за чистотой и никому на глаза не лезли. Да и весь «Оксюморон» – диво дивное, если хорошенько присмотреться. Именно что дом наизнанку – крыша развернута ввысь, но ни дождик, ни град не страшен, отчего так? Сиденья – округлые и широкие, залезай хоть с ногами; будто из‑под земли произрастают призрачные белесые стебли‑держалки для хрупких хрустальных бокалов – тронешь, они и зазвенят, какие грустно, какие тоненько и пискляво. А лучистые, сиренево‑сумеречные стены‑то не вокруг! Но словно бы выталкивают из себя содержимое наружу, на медовую, благоухающую травами поляну. Мерещится порой – бежишь ты от стен этих прочь на волю, хотя и остаешься на месте, разве не чудеса?

Виндекс тем временем достал из блестящей коробки‑термоса, подвешенной к витому пояску, новейшее угощение для «гурманов» – последнюю свою поделку. Сделал приглашающий жест – дескать, налетай, не зевай. Тим зевать не стал, налетел одним из первых. В этом‑то и есть главнейшее отличие городского кулинара от поселковой нянюшки. Радетели в повседневных хлопотах питались, на взгляд Тима, довольно бестолково. Все та же безвкусная еда, которую ему самому подавали либо дворовый «серв», или любой безгласный помощник библиотечного Медиана в общие обеденные часы, когда ученые люди отрывались от своих занятий и отправлялись в «буфетную» подкрепиться. Многие порой не замечали, чего едят и чего пьют, – надо сказать, Тим, увлеченный взахлеб очередной книжкой, тоже не всегда отдавал себе в том отчет.

Но кулинарное искусство «польского панича» было совсем иное дело. Оно не для подкрепления и умножения рабочих сил, вовсе нет! Это и вообще‑то никакая ни еда. Ни сытости от нее, ни прибыли в теле. Крохотные многоцветные квадратики, голый вкус – зато какой! Название им – сома. Положил на язык, и будто белый свет взрывается у тебя во рту, в носу, да и в голове заодно. Нянюшкины пироги рядом с той каруселью, что кротовая слепота против птичьего парения в небе. Сому, конечно, у простого «серва» не раздобыть. Для того надобно идти в специальное заведение «эпикурею», чинно выбрать себе лежачее место – лектику и заказать, чего душе угодно. Разговоров в эпикурее не ведут, компаниями не вваливаются – больше поодиночке, и музыка там играет сонная и медленная, в воздухе плавает ароматный дым, сплетается в затейливые фигуры. Считается, в Большом Ковно эпикурея одна из самых знатных в здешнем краю земли: секреты сомы не привозят издалека, наоборот, ребята из «Греческих календ» то и дело шлют их во все стороны – раздают «рецепты». Виндекс у них главный из умнейших мастеров, хотя в Большом Ковно он ненадолго, говорит: не остыла в нем жажда перемен, пока весь мир целиком не повидает, как узнает – какое место в нем только его? В чем‑то Тим был с «польским паничем» согласен.

Оранжевый квадратик сомы, передавая несказанное наслаждение, растекся фруктовым и в то же время солоновато‑пряным, ленивым озерцом у Тима во рту, заполнив вкусовым изыском все способное к его ощущению – от трепещущего кончика языка до коротко и остро втянувшего воздух носа, перебив попутно зрение и слух. М‑м‑да! И а‑ах! Об одном лишь жалел он сейчас, что нету рядом с ним Аники, вот бы и ей попробовать. Всегда об том жалел, и когда удивлялся невероятным городским устроениям, и когда читал с Подиума Поэтов, – не с кем было ему разделить по‑настоящему радости открытия нового мира и печаль незнания многих его вещей, страхи от внезапных успехов и тревоги о будущих разоблачениях и неудачах. Нынешние его друзья‑приятели в глубине восприятия Тима все равно оставались врагами – тайными, спрятавшими надежно свои молнии под маской благого доброжелательства, и оттого опасными вдвойне. Более всего на свете страшился он довериться в откровенном порыве кому‑нибудь из них, обнаружить свое постороннее и постыдное (он уж и стыдился этого) происхождение из Вольера. Оттого страшился, что мысленно воображал себе: в мгновение ока переменятся их милые, участливые лица и возникнет вместо зловещий, нечеловеческий оскал, как некогда у первого встреченного им радетеля, отца мальчика Нила. Тим часто думал об Анике еще и потому, что был одинок в их толпе. Потому что толпа эта – именно толпа, а не ряд отдельных людских существ, ибо нет у страха порядка, – устав быть пугающе чужеродной, так и не стала для него своей. Да и не могла стать, покуда жизнь его взята взаймы обманом, построенным на пролитой им, Тимом, крови. Сию реку никак нельзя было перейти легко и небрежно вброд, покинув прошлое позади. Но и явить себя, каков он, Тим, есть в действительности, казалось ему бессмысленно гибельным… Тоскливые мысли в эту «заполночь» навеяла ему оранжевая сома. Но, может, сома была здесь совершенно ни при чем. Тим встряхнулся, словно домашний кот, по недоразумению свалившийся в грязную лужу и теперь озирающийся – не заметил ли кто из хозяев его позор? Полно, будет. Очнулся он внезапно, вдруг.