Читать книгу "Тварь 1. Графские развалины - Виктор Точинов"

Но все получилось иначе.

В тот год, когда ему исполнилось четырнадцать, где-то в августе, Гном как раз закончил подготовительные работы на Кошачьем острове. И принес туда первую кошку – домашнюю, толстую, ленивую. Против путешествия по «болотцу» она отнюдь не возражала, успокаивающий порошок не потребовался, – сожрав кусок колбасы, уютно устроилась на руках у Гнома и продрыхла всю дорогу. И, вероятно, удивилась, когда ее двумя быстрыми, отрепетированными движениями прикрутили к жаровне… Замяукала скорее недоуменно, чем испуганно.

А с Гномом произошла странная вещь. Он понял, что эта кошачья толстуха – вылитая его мать.

– Как тебе понравится это, мамочка? – сказал он вслух, поднося спичку к растопке. Ему казалось, что кошачью мордочку искажает гримаса, полностью копирующая Марьяну; и даже задышала кошка, как его мать, – с побулькиванием и похлюпыванием.

Костерок он сложил с умом – пламя, поначалу слабое, лишь лизнуло кошачьи лапы.

Отчаянный вопль резанул по ушам Гнома, ноздрей коснулась вонь горелой шерсти.

– Тебе хорошо, мамочка? – спросил он, чувствуя сильнейшую эрекцию.

Пламя потихоньку разгоралось. Жирная кошка извивалась, ни на мгновение не прекращая оглушительных воплей. Непонятно, когда и как она успевала набрать новую порцию воздуха, но Гнома это не интересовало – он мастурбировал с каким-то яростным ликованием.

Костер заполыхал в полную мощь, Гном стоял слишком близко, ощущая лицом – и тем, что торчало из ширинки, – опаляющий жар. Но не сдвинулся ни на шаг.

– Вот так, мамочка, вот так!!! – орал он в экстазе.

Белые тягучие капли не вытекли, как обычно у него случалось, – но резко и далеко вылетели, угодив в костер. Гном наконец отступил и обессиленно опустился на траву. Так хорошо ему никогда не было – ни под тушей матери, ни во время торопливых вечерних упражнений в дровяном сарае…

Отныне любая кошка – даже самая тощая – стала для него мамочкой. А оргазмы, получаемые при их казнях, похоже, только усиливались раз от раза.

После седьмого или восьмого аутодафе (огненная казнь понравилась больше всего и вытеснила остальные) Гном вдруг отчетливо понял и сформулировал мысль, давно укоренившуюся в его подсознании:

ОН ДОЛЖЕН УБИТЬ МАМОЧКУ.

Не кошачий эрзац.

Живую.

Настоящую.

Убить.

За последующий год он убивал ее – в мыслях – десятки раз, пока не остановился на окончательном, простом и надежном варианте. Некоторые придуманные Гномом способы были оригинальны и остроумны, некоторые могли поразить чудовищной жестокостью, но в реальности произошло все буднично – правда, ждать пришлось еще долгих три года.

Еще до восемнадцатилетия Гнома его отношения с матерью претерпели значительные изменения. Он стал уже не тем щуплым парнишкой, которого она могла притиснуть к кровати своим весом – и делать с ним, что пожелает. С раздавшимся в плечах и заматеревшим Гномом такие штучки пройти не могли. Марьяне пришлось искать другие пути, чтобы получать привычное удовольствие. Она подпаивала сына – что было не так легко, ничего крепче пива он в рот не брал, – зато, налившись под завязку пенным напитком, вытягивался на койке и позволял делать с собой что угодно. Она подкупала его – после тех ночей, когда трезвый Гном, почувствовав ее руку под одеялом, не отшвыривал ее, но позволял Марьяне пройти весь ни на йоту не изменившийся за пять лет алгоритм, – наутро он неизменно обнаруживал на обеденном столе, под сахарницей, несколько оставленных матерью червонцев…

Что характерно, ни одного слова о том, что происходило между ними по ночам в эти годы, Марьяна сыну не сказала. Ни одного. Дневная жизнь и жизнь ночная – совершенно безмолвная – существовали сами по себе, никак не пересекаясь.

За пять лет ненависть Гнома могла выдохнуться и утратить остроту – но не выдохлась и не утратила. Он был подобен камню, брошенному кем-то вертикально вниз с большой высоты, ускоряющемуся и набирающему убийственную энергию с каждой секундой полета – а земли все нет и нет, земля куда-то подевалась, полет длится и год, и два, и три… – уже не вспомнить, кто бросал и в кого при этом метился, скорость падения невообразима и набранная энергия чудовищна, и нет уже силы, способной отклонить полет…

Он убил ее просто.

Сунул в один из своих тайников – из тех, о которых знала Марьяна и регулярно их проверяла – литровую бутылку паленой водки со своими тщательно стертыми отпечатками. Содержимое емкости уже само по себе могло убить двоих-троих непривычных к такому пойлу людей. Но он отлил оттуда около пятой части псевдоводки, пополнив дефицит изопропиловым спиртом и остатками соляной кислоты, уцелевшей со времен жуков и тритонов. Что терзаемая жаждой Марьяна не обратит внимание на сорванный поясок пробки, Гном был уверен. Да и задумываться пропитанным алкоголем мозгом: зачем непьющему сыну водка? – едва ли станет.

Подготовив все, он ушел на вечерний променад.

Когда вернулся – она была жива. В бутылке оставалось на донышке – но Марьяна была жива. Валялась на полу, хрипела-побулькивала, бессмысленно дергала головой и конечностями. Судя по всему, она уже ничего не видела и не понимала.

Гном зажег сложенные в печь растопку и дрова – июнь стоял на редкость холодный, топить приходилось регулярно. Подождал, пока прогорит до углей, до конца задвинул печную заслонку – и ушел снова. Из печки медленно пополз угар, превращая избу в газовую камеру…

Глава 2

31 мая, суббота, день, вечер

1

В том, что касалось Ады, предположения Кравцова подтвердились. Она позвонила.

Позвонила около полудня, сказала, что уезжала на два дня, и намекнула более чем прозрачно, что совсем неплохо бы им увидеться.

И тут Кравцов сделал то, что и собирался.

– Извини, но я сегодня занят, – холодно сказал он. – Пишу. Не оторваться, вдохновение накатило. Если хочешь, позвони завтра.

Пока Ада пыталась найти ответ, он распрощался и отключился.

Не слишком, конечно, вежливо. Зато живо расставит все точки на их законные места: над «i», над «е» и в конце предложения. Если Аделина действительно ведет свою непонятную игру – позвонит завтра, никуда не денется. Если нет – тогда лучше держать ее от всей здешней бесовщины подальше…

Солгал ей Кравцов лишь отчасти. Действительно был занят. Но не писал – изучал оставшуюся от Вали Пинегина тетрадь. Это оказался дневник. Хроника пребывания Вали в должности сторожа «Графской Славянки».

Но дневники, как известно, бывают двух родов. Дневники первого рода люди пишут для того, чтобы их кто-либо когда-либо прочел (а то, чем черт не шутит, и опубликовал). Подобные писания отличаются правильным с точки зрения грамматики строением фраз, а также стараются осветить наиболее полно всемирно-историческое значение личности писавшего. И чаще всего написаны вполне разборчивым почерком.