Читать книгу "Дальний приход - Николай Коняев"

Я облегченно вздохнул.

Мне казалось, что возмутило бабку Клашу описание трех ее замужеств, что там я что-то напутал, а мед она доставала из подполья или другое что — пустяки, тут и напутать нетрудно, откуда я знаю, что в тех баночках было.

— Дело в том… — пояснил приятель, — что следующим летом у соседей ульи обчистили. А тут в местной газете твой очерк перепечатали. Соседи и стали грешить на деда.

— Ну так вы бы и объяснили… События в моем очерке десять лет назад происходят. А ульи у вас, как я понимаю, только в наступающую зиму вымерзли…

— Ой, не выдумливай ты, не выдумливай! — перебила меня бабка Клаша. — Не давала я, говорю тебе, никакого меда Кольке. Садись за стол лучше…

Я пожал плечами, точно припоминая, что бабка Клаша все-таки доставала тогда Николаю мед, но спорить не стал.

Сел у окна.

Петр Илларионович сидел, опираясь на своего «коня», шагах в двух от стола, к столу не придвигался, но налитую рюмку взял дрожащей рукой.

— Вот Катерина Опенкина тоже ходит, выдумливает… — сказал он. — Придумала, будто я рамы зимние продал… Дак вот они — рамы-то! В этом окне рама, правда, не вставлена, но она в сарае стоит. А в том — и не было никогда рамы, досками забиваем на зиму… Тую раму, что в сарае, я могу показать…

Я посмотрел на него, не очень-то понимая, какое нам дело — продал или нет дед рамы из своего дома. Но Петр Илларионович расценил мой взгляд иначе.

— Пошли! — сказал он и, опираясь на «коня», начал было подниматься. — Смотрите сами, если не верите!

— Да полно тебе, старый хрень… — заступилась за меня бабка Клаша. — Дай человеку поисть с дороги. Выдумливать он потом будет…

— Это точно… — сказал Николай, снова наполняя посуду. — Ты лучше, дед, еще рюмочку с нами выпей…

Как ни старался дед, но рука дрогнула, и часть водки плеснулась на грязный, давно не мытый пол.

— Эх… — огорченно сказал Петр Илларионович. — Это ведь она так выживает нас. А чего говорить не дело, если у нас договор, что мы до конца осени тут жить будем.

— Все-таки продали дом, значит? — огорченно спросил Николай. — Жалко. Только ведь оживать стала Ежовка.

— Мы-то не оживем уже… — вздохнула бабка Клаша. — Я себе, Миколя, срок назначила, год еще жить. И все… Прибираться буду.

— А я раньше, наверно, помру… — проговорил дед и потрогал дрожащей рукой свою рюмку.

— Нет! — возразила бабка Клаша. — Я тебе сроку еще не назначила. Тебе, старый хрень, меня похоронить нужно. На внука не велика теперь надежда. И годов мало еще, и за границей живет, дак чего понимает…

И она утерла уголком косынки слезу.

— Похороним, чего ты переживаешь… — сказал Николай. — Сюда приезжал, так и на могилку, небось, проведать приеду.

— А уж приедь, приедь… — закивала старушка. — Не чужие, чай, мы с твоей мамкой были. Приедь, Коленька. И две конфетки положи на могилку.

— Ладно… Все сделаю, как ты говоришь. Только чего это мы последние разговоры завели? Ты, баба Клаша, лучше веселое что расскажи.

— А немного веселого было, Колька… — вздохнула старуха, но выпила еще рюмочку и принялась за рассказ.

6

Перед войной бабке Клаше пятнадцать лет было.

Однажды она стащила у старшей сестры лакированные туфли и отправилась на танцы в соседнюю деревню. На танцах на нее положил глаз агроном. Вначале пригласил потанцевать, а потом предложил прогуляться…

«А ведь хитрюга-то какой оказался… Видит, что я из богатой деревни, раз в лакированных туфлях пришла, вот и пристал ко мне… Идем мы, а он и спрашивает: у вас синагога в деревне есть? — и улыбается так, понимаешь ли, маслено.

Ах ты, котяра, думаю, ну, яврей ты, яврей. Так я и полезу с тобой на синагогу эту.

— Иди-ка, — говорю, — домой, я туфли не для того одевала, чтобы по синагогам с тобой лазать.

Сняла туфли и побежала домой».

…

— Дак ты в прошлый-то раз говорила, что не яврей агроном был… — перебил бабку Клашу дед, внимательно слушавший эту историю.

— Не яврей? — удивилась бабка. — А кто же тогда? Кролик?

— Зачем кролик? — сказал дед. — Может, татарин какой, а может, еще кто…

— Какой татарин?! — рассердилась бабка. — Татаров и при Батые у нас не бывало! Просто не знаю, какой недотыка стал, такой простой вещи не соображаешь…

И, сердито покачав головой, продолжала свой рассказ, из которого я понял только одно — сестра бабки Клаши обнаружила пропажу туфель и пошла искать на танцы сестренку. Там ей объяснили, что Клаша ушла с агрономом…

Что делать?

Бежит сестра по деревенской улице, а тут, откуда-то из теменок, агроном вылезает. Бог знает, чем он там занимался, только сестра худое подумала, тем паче что, как рассмотрела она, мужик на ходу ширинку застегивал.

— Ах ты, котяра! — кинулась на него с кулаками сестра. — А еще агроном называешься. Ты чего наделал, паскудник, а?!

Агроном, конечно, оторопел от такой встречи. Оторопеешь тут. Занимался своими делами, может, про синагогу думал чего, а тут девка с кулаками налетела, бьет и никаких слов не спрашивает.

Совсем в голове потемнело от тюх сыплющихся, повернулся агроном и побежал куда глаза глядят, а сестра походила еще, покричала бабку Клашу, не нашла, конечно, заплакала в голос и так в слезах вся и побрела домой.

— Ну а дальше что было? — спросил я, потому что замолчала рассказчица, задумчиво глядя на свою рюмку.

— Дальше-то? — спросила бабка Клаша. — Дак сам видишь, какая я теперь недвига стала.

Она вздохнула тяжело, должно быть, о тех далеких временах, когда в русских деревнях путали слова «синагога!» и «сеновал», и подняла свою рюмку.

— Опять со мной никто не выпил… — пожаловалась она. — Ну, помяну тогда своих…

И выпила.

— Не… — покачав головой, сказал дед. — Не яврей, по-моему, агроном был. Ты в прошлый раз по-другому рассказывала.

— Да ну тебя, — сказала бабка. — Конечное дело, яврей. Сам же видишь, какой хитрый. А с другой стороны, дак дурак. Так и не понял, что сестра не из-за меня его колотила, а за свои туфли лакированные… Боялась, что я в грязи их замочу, когда он напал на меня. В общем, со страху яврей-то этот уехал утром. Так и жили потом без агронома, и долго ведь жили…

— Нет! — снова повторил дед. — Агронома я знал. Вместе на барсука в партизанах ходили охотиться. Хорошего барсука тогда взяли. Сала натопили. Опенкина болела тогда, дак я ей в деревню сала принес. А она что говорит теперь? Повернется ведь язык сказать, что я рамы продал…

Петр Илларионович бормотал, навалившись на «коня», и глаза его были прикрыты.