Читать книгу "Пчелы мистера Холмса - Митч Каллин"

— Хонто ни аригато годзаимас, сэнсэй — спасибо…

Потом, уже перед отъездом из Кобе, Холмс испытал неожиданное желание обнять Хэнсюро на прощание, но не поддался ему — лишь кивнул Хэнсюро головой и легонько стукнул его тростью по голени. А вот господин Умэдзаки шагнул на платформу, положил руки Холмсу на плечи, поклонился и сказал:

— Мы надеемся еще вас увидеть, возможно, в Англии. Может быть, у нас получится вас навестить.

— Может быть, — сказал Холмс.

Затем он поднялся в вагон и сел к окну. На платформе стояли господин Умэдзаки и Хэнсюро, глядя на него снизу вверх, но Холмс, не любя сентиментальных прощаний, выжимания слез, отвернулся от них, размещая трости и вытягивая ноги. Когда поезд отошел, он быстро посмотрел туда, где они стояли, и нахмурился, увидев, что их уже нет. Только у самого Токио он обнаружил подарки, украдкой положенные в карманы его пиджака: маленький пузырек с двумя пчелами; конверт с написанным на нем именем Холмса, имевший в себе хайку сочинения господина Умэдзаки.

Я лежу без сна —

Слышу чей-то крик в ночи

И ветер в ответ.

Мы ищем в песке:

Тут и там, дюны прячут

Наш зантоксилум.

Поет сямисэн,

Тенью приходит закат —

Деревья во мгле.

Поезд, друг — ушли,

Уже лето, загадка

Весны решена.

Происхождение хайку было понятно, но Холмс терялся в догадках относительно пузырька, который он поднес к глазам, изучая двух мертвых пчел, заключенных внутри, слившихся друг с другом, переплетших лапки. Откуда они взялись? С токийской городской пасеки? Откуда-то, где они побывали с господином Умэдзаки? Он не мог сказать наверняка (как не мог объяснить, откуда бралась большая часть того, что оседало в его карманах), не мог он и представить себе, как Хэнсюро подбирает пчел, бережно кладет их в пузырек и опускает в его пиджачный карман, где он затаился между клочков бумаги, табачного крошева, песчинок, бирюзового камешка из сада Сюккэйэн, голубой ракушки и единственного семени зантоксилума. «Где же я вас нашел? Думай…» Как он ни бился, вспомнить, откуда взялся пузырек, он не мог. Но он, несомненно, прибрал мертвых пчел не просто так — скорее всего, для исследования, возможно, на память, или, вероятнее всего, в подарок юному Роджеру (как поощрение за то, что он следил в его отсутствие за пасекой, разумеется).

И снова, спустя два дня после Роджеровых похорон, Холмс, будто бы со стороны, увидел, как читает написанные от руки хайку, обнаружив листок с ними под грудой бумаг на своем столе: пальцы держат мятые края листка, тело в кресле кренится вперед, во рту сигара, дымок вьется к потолку; увидел, как откладывает листок, затягивается, выпускает дым через ноздри, смотрит в окно, смотрит в темный потолок. Увидел, как поднявшийся дым висит в воздухе, словно сгусток эфира. Потом увидел, как едет на том поезде, держа пиджак и трости на коленях, мимо уменьшающихся деревень, мимо пригородов Токио, под перекинутыми через пути мостами. Увидел себя на корабле Королевских ВМС, среди срочников, смотревших, как он сидит или ест поодаль, — обломок уничтожившего себя века. Он почти не вступал в разговоры, и корабельная еда, а также однообразие пути сказались на его памяти. Вернулся в Сассекс — и миссис Монро нашла его спящим в библиотеке. Потом пошел на пасеку, подарил Роджеру пузырек с пчелами. «Это я привез тебе. Apis cerana japonica — или, пожалуй, назовем их просто японскими медоносными пчелами. Что скажешь?» — «Спасибо, сэр». Увидел, как просыпается в темноте и слушает свои жадные вдохи, чувствуя, что разум все-таки покинул его, но при свете солнца понимает, что разум по-прежнему невредим и заводится, как некий устаревший механизм. И когда дочка Андерсона принесла ему завтрак — маточное молочко с поджаренным хлебом — и спросила: «Было что-нибудь от миссис Монро?» — он увидел, как качает головой со словами: «От нее ничего не было».

Но что же с японскими пчелами, подумал он, беря трости. Где, интересно, мальчик держал их, подумал он, вставая и глядя в окно — за ним было облачное, серое утро, последовавшее за ночью и поглотившее рассвет, пока он сидел за столом.

Где же он вас держал, гадал он, выходя из дома с запасным ключом от гостевого домика, зажатым в руке, обхватившей набалдашник трости.

Глава 21

Грозовые тучи затянули небо над морем и его имением; Холмс отпер дверь обиталища миссис Монро и прошаркал туда, где занавеси не поднимались, свет не горел и древесный, отдававший корой запах средства от моли перебивал все прочие запахи. Сделав три-четыре шага, он медлил, вглядывался во тьму и перехватывал трости, словно ждал, что из теней вынырнет некая зыбкая, невообразимая сущность. Он двигался дальше — стук тростей звучал не так тяжко, не так устало, как его шаги, — пока не добрел до открытой двери Роджера, ступив в единственную во всем доме комнату, не отгороженную от света дня. Тогда он в первый и последний раз очутился среди скудного имущества мальчика.

Он присел на краешек прилежно застланной кровати Роджера, оглядывая комнату. На ручке шкафа висит ранец. В углу стоит сачок. Он встал и медленно походил по комнате. Книги. Журналы «Нэшнл джиогрэфик». Камни и ракушки на комоде, фотографии и яркие рисунки на стенах. Вещи на столе: шесть тетрадей, пять тонко очиненных карандашей, цветные карандаши, чистая бумага — и пузырек с японскими пчелами.

— Понятно, — сказал он, поднимая пузырек и бросая взгляд на его содержимое (пчелы в нем были не потревожены, остались такими же, какими он увидел их в поезде на Токио). Он поставил пузырек на стол — точно на то самое место, где он стоял до этого. Каким методичным был мальчик, каким аккуратным — все разобрано, все выровнено; вещи на тумбочке тоже в порядке: ножницы, бутылочка с клеем, большой альбом в черной обложке.

И вскоре Холмс взял в руки именно его. Опять сев на кровать, он неторопливо переворачивал страницы, всматриваясь в затейливые коллажи, изображавшие зверей и леса, солдат и войну, и наконец перед его взором предстало одинокое изображение разрушенного здания в Хиросиме. Когда он досмотрел альбом, усталость, владевшая им с утра, вконец одолела его.

Снаружи померк распыленный свет.

Окно чуть слышно царапали тонкие ветви.

— Я не знаю, — пробормотал он, сидя на кровати Роджера. — Я не знаю, — повторил он, опуская голову на подушку мальчика и прикрывая глаза, прижимая к груди альбом. — Не имею понятия…

Чуть погодя он погрузился в сон, но не в тот, что следует за крайним утомлением, не в смутную дрему, соединяющую сновидения с явью, — то было скорее оцепенение, в котором он прочно застыл. Со временем этот властный, глубокий сон выудил его из комнаты, где почивало его тело, и перенес в другие края. Он отсутствовал больше шести часов — дыхание было ровное и тихое, руки и ноги не шевелились, не вздрагивали. Он не слышал полуденных раскатов грома и не знал, что по его земле несется ветер, неистово гнется высокая трава и жалящие, тяжкие капли дождя насыщают почву влагой; когда гроза стихла, он не понял, что открылась входная дверь, пустив порыв прохладного, свежего после дождя ветра через гостиную, по коридору, в комнату Роджера.