Читать книгу "Призрак автора - Джон Харвуд"

Так вот, я хотела сказать, что Айрис сняла коттедж в Оукхемптоне, чтобы быть поближе к девочкам, но Виола отказалась покидать Лондон, даже под угрозой бомбежек. Немцам, как заявляла она, не удастся выжить ее из родного дома. Хотя я никогда не встречала Виолу, Энн пару-тройку раз приглашала меня на чай к Айрис. Помню, она всегда говорила: «Тетушка — просто прелесть, но предупреждаю, она будет все время говорить о своих духах, как будто они живые люди. Лично меня это не раздражает, но Филлис злится ужасно». Все, что я помню об Айрис, — так это то, что она была высокой и слегка сутулой; вообще-то у меня хорошая память на лица, но ее лицо почему-то не запечатлелось, помню только, что оно было добрым. И еще, кажется, она была очень близорукой. Позже Энн рассказала мне, что Айрис потеряла своего жениха в годы Первой мировой войны и так и не оправилась от горя — но я опять ухожу в сторону.

С Филлис я так и не встретилась, поскольку она покинула школу Святой Маргариты за несколько месяцев до моего приезда, отправившись изучать машинопись и стенографию, но, боюсь, не знаю, куда. Мне известно только, что вскоре после войны она работала в адвокатской конторе в Кларкенуэлле. Видите ли, Виола полагала, что девочкам нужно уметь самим зарабатывать на жизнь. Энн надеялась продолжить учебу в Оксфорде, но смерть Виолы все изменила. Айрис совершенно расклеилась, а поскольку они с Филлис не ладили, почти все тяготы легли на плечи Энн. Конечно, они и не подозревали, что Айрис осталось жить всего несколько лет.

Кажется, я уже упоминала в предыдущем письме, что мне пришлось остаться со своей семьей в Плимуте. Мой отец был болен — он служил инженером, в Восьмой армии, и его легкие серьезно пострадали от выхлопных газов, — так что мне нужно было ухаживать за ним. Возможно, именно это отчасти роднило меня с Энн. Обстоятельства жизни были у нас во многом схожи. Состояние Виолы за годы войны заметно оскудело, и, если бы она прожила дольше, им бы пришлось продать дом, чтобы оплатить грабительские расходы на похороны. И разумеется, мы все страдали от карточной системы, недоедания и прочих лишений. Мы продолжали переписываться, и Энн несколько раз приезжала к нам в Плимут погостить. Мой отец был очень строгим и не разрешал мне жить в Лондоне одной, хотя я и мечтала об этом.

Я до сих пор вспоминаю ее приезды как самое счастливое время моей жизни. Энн была (во всяком случае, мне всегда так казалось) исключительно красивой молодой женщиной, скромной, лишенной всякого тщеславия. Легкая в общении, естественная, без тени зазнайства… Впрочем, продолжу.

Весной 1949 года Энн познакомилась с молодым человеком, которого звали Хью Монфор. Поначалу она очень сдержанно отзывалась о нем — возможно, опасаясь, что меня обидит ее новое увлечение, но постепенно его имя стало все чаще мелькать в ее письмах. Было ясно, что он проводит очень много времени в их доме. 30 июня она написала мне, что он сделал ей предложение. Она хотела приехать вместе с ним ко мне в Плимут, как только у него выдастся свободное время, чтобы познакомить нас. Но так этого и не сделала. К двадцатому сентября между ними все было кончено. «Обещаю, что обо всем расскажу тебе, Эбби, — написала она, — но не сейчас».

А первого октября я получила от нее записку, явно написанную второпях. «Случилось самое страшное, — писала она. — Тетушка и Филлис рассорились окончательно; я не могу сказать, из-за чего, но только Филлис сбежала из дома. Собрала свои вещи в два чемодана и укатила на такси в неизвестном направлении, и тетя послала за Питтом-старшим (господин Питт был поверенным в их делах, а звали они его „старшим“ в шутку); боюсь, что она хочет изменить завещание. Мы все в страшном смятении. Напишу, как только смогу. Всегда твоя, Энн».

Восьмого октября она прислала мне короткое сообщение о неожиданной смерти тетушки вследствие сердечного приступа. Айрис было всего шестьдесят два. Разумеется, я умоляла отца разрешить мне поехать к ней, но тщетно. Несколько раз я звонила ей (из таксофона: дома у нас телефона не было), но никто не отвечал, так же как и на мои письма.

Наконец я решила обмануть отца. Взяв свои сбережения, я села в поезд до Паддингтона, откуда с трудом добралась до Хампстеда. Должна сказать, что дом был построен дядей Виолы, который был холостяком. Она была его любимицей, и ей он оставил все свое состояние. Дом стоял на окраине Хита, в самом мрачном уголке Долины здоровья — или это только мне так казалось. Энн так часто и живо описывала мне свой дом, что мне он уже казался знакомым, правда, в ее описаниях он всегда был залит солнцем. Но в тот хмурый и унылый ноябрьский день он больше походил на тюрьму. Кирпичная стена забора, покрытая битым стеклом, была такой высокой, что я могла разглядеть лишь окна верхних этажей. Жалюзи были опущены, окна зашторены. Из труб не выбивался дымок. Единственный вход был через деревянную калитку в заборе. Энн говорила мне, что днем она никогда не запирается, если кто-то находится дома, но я не смогла ее открыть. Около часа я простояла, дрожа, на дороге, пока не решила, что брошу в почтовый ящик записку и отправлюсь назад, домой.

Мои родители, уже успокоившись после вспышки гнева, сказали, что мне не стоит лезть в чужие дела. Разумеется, рассудили они, Энн не могла оставаться в доме одна и, скорее всего, уехала к родственникам или друзьям. И с моей стороны было чистым эгоизмом рассчитывать на то, что она станет писать мне, когда у нее такое горе. Их рассуждения показались мне логичными, но все равно не убедили меня. Так что я набралась храбрости, разыскала адрес господина Питта — больше мне не к кому было обратиться — и написала ему. Он ответил, но оказалось, что вот уже три месяца он ничего не слышал от Энн — а был уже февраль, — и еще он просил, чтобы я при первой же возможности позвонила ему в офис в Холборне.

Письмо господина Питта встревожило меня не на шутку, но я была совершенно не готова к тому, о чем прочитала дальше. 26 октября (за две недели до моего напрасного путешествия в Долину здоровья), Энн пришла к нему в офис. Тетя Айрис действительно изменила завещание за неделю до смерти, исключив из него Филлис и переписав все имущество на Энн. Теперь Энн настаивала на составлении собственного завещания, назначая господина Питта распорядителем ее воли, которая заключалась в том, что она оставляла все состояние «своей любимой и самой верной подруге Эбигайл Валери Хамиш».

Разумеется, господин Питт (как он потом признался мне) заподозрил, что его подопечная попала под влияние нечистоплотной особы, которая воспользовалась состоянием убитой горем подруги в своих корыстных целях, но когда он увидел, насколько я шокирована известием о новом завещании — меня до сих пор бьет озноб, когда я вспоминаю об этом, — его отношение ко мне изменилось.

Он не раз спрашивал у Энн, не хочет ли она восстановить справедливость в отношении Филлис. На это Энн неизменно отвечала, что твердо знает: сестра никогда не возьмет от нее ни пенса, но о причинах предпочитала умалчивать. Он пробовал убедить ее в том, что она сейчас не в состоянии принимать решения (она действительно, как он считал, выглядела неважно, и лицо ее покрылось сыпью), но она и слушать не хотела. Он привел все возможные аргументы, но в итоге Энн заявила, точно так же, как это сделала тетушка несколькими неделями раньше, что, если он не выполнит ее требование, она обратится к другому поверенному. «Я не могу оставаться в Лондоне, — сказала она, — я должна уехать и хочу, чтобы вы вели мои дела». С крайней неохотой он подчинился. Она подписала завещание и обещала, что будет держать с ним связь.