Читать книгу "Белая голубка Кордовы - Дина Рубина"

Сам домик настолько ушел в землю, что окна его могли служитьдверьми. Через них вполне можно было выйти на улицу, даже не слишком высокозадирая ногу. Квартирка представляла собой комнату и кухоньку (она же былаприхожей), которые соединялись — и разделялись — огромной беленой печью,собственно, и прельстившей Нюсю, а Ритке было всё равно. Чердак и крышадержались на огромном, как кладовая, шкафу в углу и на деревянном столбе, чтостоял среди комнаты, неуверенно кренясь, как алкаш, который вышел из пивнухи ипытается определить маршрут: то ли домой ползти, то ли еще где добавить.

К прихожке лепился сарай, откуда на чердак вела деревяннаялестница — большой важности деревянная лестница, так как в период дождей иснега необходимо было ходко сновать на чердак и обратно: крыша была дырявой,как сито, так что на чердаке под каждой дырой стояли тазы, кастрюли, кувшины,кадки и прочая утварь, которую, по мере ее наполнения, требовалось опорожнять.Чем и занимались толстая Нюся и брюхатая Ритка, взлетая по деревянной ветхойлестнице на чердак, как матросы на фок-мачту.

Во всем остальном квартира была превосходной. Женщинызаконопатили окна и подоткнули все щели и зиму пересидели вполне уютно,наблюдая из окна черный, от гари близкой электростанции, снег; а уж когда онсошел, Нюся принялась кроить и сметывать распашонки.

* * *

Свой приплод Ритка недоносила, так как ей пришлосьпоучаствовать в драке соседей: благополучно завершив очередной честный срок,вор Володька вышел на очередную краткосрочную волю, и по сему случаю соседисобрали «поздравительную встречу» у дяди Шайки — своеобразный торжественныйвъезд в Иерусалимку.

Володьку на Иерусалимке уважали: худой, сухопарый, сосверкающими фиксами в чуть скособоченном рту, с тонкими блуждающими пальцамирук, был он гениальный карманник. Собрались все соседи: и дядя Миша, шоферхлебовозки, и спекулянт-тунеядец Вольфсон, и изысканный осел Исаак с орденомГероя Соцтруда на лацкане костюма; приехал из Тернополя старый друг Володьки,Ваня — «честно делать» какие-то новые дела. Выпили уже по третьей, беседа текладружная и горластая…

Нюся с Риткой разносили пирожки с капустой (печь оказаласьвеликолепной: ровножаркой, не дымной, приемистой. Нюся сама ее топила, благо угольи дрова были заготовлены в сарае еще с прошлой Володькиной воли).

Так что Ритка разносила пирожки, тяжело протискиваясь брюхоммежду стеной и спинками стульев. Начала спора не слышала. Только вдругнаступила тишина, и в этой тишине ласковый Володькин голос проговорил внаправлении дяди Шайки, восседавшего напротив него на крепком табурете:

— Я знаю пятьдесят смертельных приемовджиу-джитсу, — выговаривая это «джи» как-то зловеще мягко.

На что дядя Шайка спокойно заметил, демонстрируярастопыренную, как крыло могучей индейки, пятерню:

— А я тебя ото так возьму за орлышко, сожму ото так… изтебя вся твоя «джиу-джица» и вытечет.

Неторопливо поднялись оба, зачем-то разом сметая со столатарелки…

Нюся завопила сиреной — от испуга за Риткин живот: тут бы вобщей свальной драке ребенка-то ей и выдавили б, никакой акушерки не надо.

Но Ритка недаром была кандидатом в мастера спорта. И хотябрюхо фехтованию не помощник, она довольно ловко выбралась из драки,прокладывая себе дорогу подвернувшейся шваброй: выпад, малый батман, большойбатман, захват, укол!

После чего уже дома согнулась дугой, обхватив обеими рукамитяжелый камень внизу живота…

5

Когда Ритку привезли из роддома, дядя Сёма заставил себянанести визит, вернее, помчался со всех ног: заковылял к Иерусалимке, энергичнокренясь влево и выбрасывая вправо ногу в ортопедическом ботинке. Повод! Он ждалэтого повода много месяцев, а теперь, когда Ритка с прицепом унижена иприструнена, и никому, кроме родного дядьки, болеющего за всех душою, ненужна, — вот теперь он может явиться, строгий и неумолимый, расставить всепо местам, дать на несчастного мамзера[30] денег, и, главное, позволитьим с Нюсей вернуться. Пусть уже вернутся, Господи, если ты есть!

Увидев покосившийся домик, какие обычно рисовали в детскойкнижке про рыбака и золотую рыбку — только разбитого корыта у порога нехватало, — дядя Сёма остановился и от оторопи не мог двинуться, не могзаставить себя подойти к двери, обитой пухлым рваным во многих местахдерматином.

Наконец, постучав, толкнул дверь и вошел — черезкухню-прихожую — в комнату, неожиданно светлую, наполненную благостноевангельским, охристо-солнечным воздухом…

Ритка лежала на тахте, опершись на локоть, и внимательнорассматривала копошащегося у нее под боком новорожденного, который сневероятной для такой букашки энергией молотил ногами воздух, а кулачкамиработал, как заправский насос.

— Ребенка прикрой, застудишь! — надсадно крикнул спорога дядя Сёма, у которого сердце при виде нее ухнуло и застыло: такая онабыла красивая, Ритка, в этом голубом, в белый горох, халатике, такая сила в нейбыла сумасшедшая, такая воля, и плевательство на все!

Он хотел сказать, что приготовил — сдержанно-достойное,примирительное: мол, вот, родился все же человек, деваться-то некуда; и надо быуже остепениться, подумать о будущем, вернуться из этой клоаки в нормальныйдом, завершить учебу, найти работу. Ну, и тому подобное, поучительное…

Вместо этого проговорил с горечью:

— Ну, что? Доигралась? — как будто вся историястала ему известна вот только минуту назад.

— Ага! — сияя младенцу, отозвалась она, ловякрошечную пятку в свою ладонь и отпуская, ловя ее, и отпуская, без конца: —Посмотри, дядя: все у нас есть — руки, ноги, и пузень, и спинка, и складочкивезде… и глазки серые… и для души все на месте…

Воздух этой халупы был уже пропитан ее запахом, к которомупримешивалось что-то еще, ужасно волнующее: запах молочного младенца,нежно-голубиный неостывший аромат материнского лона. И застарелая бездетнаятоска сжала горло так, что несколько мгновений Сёма слова не мог вымолвить.

Боялся он взглянуть на ребенка, подозревая, что сейчас повнешности все поймет, угадает отца, и не будет сил терпеть унижения, и побежитон, пожилой инвалид войны, точить на молодого негодяя кулаки или чегопострашнее…

Сделал несколько шагов к тахте, взглянул на дитя и обмер:

Перед ним лежал все тот же окаянный Захар, опять Захар итолько Захар, словно этот мертвый паскудник — гопник этот! — как-тоумудрился сделать ребенка собственной дочери! Ах, ты ж…! О-о-споди ж…!

Сёма опустился на краешек тахты, свесил безвольно кисти рукмежду колен. Смотрел на шустрого мальца искоса, боковым ревнивым зрением.

— Ну и… как назвала?

— Захаром, как еще, — легко ответила Ритка,продолжая веселую сосредоточенную охоту за брыкливой пяточкой.