Читать книгу "Двое на всей земле - Василий Васильевич Киляков"

с мая по сентябрь. И выходило, что с Витькой мы не расставались по полгода. Были не разлей вода. Рос он без отца. «Безотцовщина», «заугал», как за глаза называли его в деревне. Безоглядная отвязность, присущая многим деревенским парням, была присуща ему в особенной степени. В драку он лез по любому, даже малейшему поводу. В клуб или в соседнюю деревню ехать с ним на мотоцикле значило заранее обречь себя на приключения и передряги. Доставалось ему всяко и разно: и на кулаках нянчили его, если нападали толпой и первый падал ему в ноги, чтобы свалить, и кололи финкой в бедро, и били кольями, и даже цепью от велосипеда попало ему, едва жив остался. Однажды чуть не запороли вилами на сеновале за девку, за любовь — три месяца прыгал он на костылях, и всё нипочём. Отлежится, поползает, поковыляет, покашляет — и как ничего и не было. Мать его молилась за сына непрестанно. Не отмолила. С детства мать учила и его молитвенному правилу. Молилась за него, даже когда он шёл воровать в совхоз. Знала, зачем ушёл, а всё же молилась.

Жизнь его испортилась как-то мгновенно и нелепо. Ему было двадцать с небольшим, когда угнал совхозный трактор, пригнал в Выселки. Народу на ту пору в «бесперспективных» деревнях было ещё много, да приезжих набиралось на лето столько же. На тракторную телегу набилось множество народа для поездки в клуб в центральную усадьбу и кататься. Полный прицеп. Выпили. Потом купили самогон, выпили ещё. Пьяный, он рассадил полный прицеп молодёжи: девчонок к бортам, чтобы держаться было за что, ребят — в центр. И погнал трактор в Дубровино. Дороги у нас известные: не дороги, а направления. По пути один из бортов открылся. Те, кто был в прицепе с правой стороны, вывалились, не успев вцепиться, посыпались вниз на всем ходу, как картошка. Дощатый борт стучал и бил под рывками трактора. Пьяному «герою»-Витьке стали кричать, стали бить кулаками по кабине. Он остановился не сразу, начал сдавать назад, чтобы подобрать потерявшихся… Да сослепу и в темноте подавил-помял несколько человек.

Дали Витьке пять лет. Там, «на киче», добавили ещё три за его характер.

Сломали судьбу. Он вернулся таким же отвязным, даже ещё безбашенней, безоглядней. Вернулся весь и сплошь покрытый наколками, он стал будто бы иным, безжалостней и злей. Однажды мы ловили бреднем рыбу в Мокше. Нас накрыл рыбнадзор. Моторная лодка наряда от рыбхозяйства набирала ход, подпрыгивая на скорости, и пошла к нам. Мы едва успели затащить мокрые плети бредня по песку в кусты тальника и мать-и-мачехи. «Отвлеки их, — сказал мне Витька, выбирая на берегу самородный крупный камень. — Я зайду сзади». Мне едва удалось уговорить его не делать этого. «Да я ж тихонько. Не насмерть. Или ты уже простился со своим бреднем?…» Помню, откупившись от рыбнадзора, я пытал Витьку: «Что с тобой? Ты что, смерти ищешь? Или ты и впрямь ударил бы человека по голове?» Он только посмеивался, покуривая.

Этот русский оторви-характер до сих пор непонятен, неясен мне. И часто-часто впоследствии узнавал я на своей дороге жизни этих «витек». Многих из них видел я в Киевском окружном военном госпитале, когда попал туда на лечение. Отчаянные, они добросовестно исполняли «интернациональный долг», приняли на себя и пули, и мины, и предательство чиновников-перестройщиков. Семьи, тысячи семей, матерей не дождались сыновей и из Чечни, таких же отчаянных и разбитных. Витьку не взяли контрактником по судимости.

— Прибыл твой Витька, — рассказывал дед Кузьма. — Поселился у Грушни, в её доме. Старался не показываться днём. Со двора у меня то топор пропадёт, то лопата. Таз у Акулины «ушёл», а мы всё вид делали, что не знаем о нём и не замечаем его приезда. А апрель был уже в конце. Тут я его и застукал. Сидит он, сок собирает берёзовый. Я так притворился, что будто обмер: «Витька!» Мать-то его, Марья, давно ушла. Мать похоронить и то не отпустили его оттуда, из зоны-то, знать, и там досадил он. Но это тоже не правы они там, в милиции-то. Мать есть мать. Смотрю на него, а похудел он, кожа да кости. «Там, — говорит, — дед, пирогами не кормят». Поговорили с ним. Так и не понял я, то ли отсидел он, то ли сбежал. Сказал, что ни водки, ни самогона не пьёт. Привёз с собой из Ростова чемодан. Зашли в его дом, а там запах такой душистый, сладкий. В чемодане у него открытом — на солнце на подоконнике толчмя — конопля эта самая, самые, значит, верхушки. Эти конопи мы раньше мочили и били. Верёвки из неё плели. А сейчас он их натрёт через марлю или тряпку — и в кастрюлю. Потом завернёт в фольгу, фольгу раскалит, аж дымок такой ароматный по всему дому, навроде того, как с кадилом в храме прошлись. Раскалит — и фольгу эту зажмёт под ножку стола. Сам сядет на стол, для весу, и байки травит. Потом заправит этот порошок из фольги по папиросам… И больше ничего ему, слышь-ка, не надо. Ходит он и пьян, и не пьян. Весёлый, вежливый, а глаза дурные. И то не ест сутками, а то сядет за стол — быка может съесть. За один раз. И вот всё слушал музыку он. Звоны эти самые. Очень эти колокольные звуки любил. Мне давал попробовать её, махорку-то свою из конопей.

Не пондравилась она мне: слабая, кислая, хоть вроде как и вкусная, махорка-то у него. И тут что главное: сколько по деревне раньше сажали мы эту самую коноплю. Почитай, у каждого во дворе дуром она росла. И мочили в озерце на задах деревни, и колотили, и хоть бы раз кому на ум пришло, чтобы курить её, окаянную, а уж, было дело, сколько без табака порой сидели. Это уж при нём, при Мишке Меченом — как в войну жили. Ни водки, ни табака. Сахар, пшено — по талонам. Два кило в руки. Из картошки, из свёклы самогон гнали, а то чтобы вот коноплю эту — нет, никогда на ум не приходило. Тут уж в конце мая прознали про него, про Витьку. Милиции понаехало, аж три воронка. Руки за спину, вывели. «Прощай, — говорит, дед, — всё, навсегда прощай». — «Не навсегда, — я-то утешить его хотел. — Отсидишь маненько, да и выпустят». Ну, чего он натворил опять, думаю, по горячке по своей? А он так глянул на меня, взгляд этот век буду