Читать книгу "Мещанка - Николай Васильевич Серов"

еще покажу тебе! Не с женой, не на жену. Скрыть хочешь! Не удастся!

Павел Васильевич удивленно глядел на это кривлянье и усмехался.

— Ну, теперь, наверное, все? — дождавшись, когда она смолкла на минуту, переспросил он.

Но она уже не могла остановиться.

— Ну-ну, давай, — махнул он рукой, — продолжай. Кончишь — скажешь. — И вышел в другую комнату.

— Как не стыдно, бессовестная, — неожиданно донесся голос домработницы. — Извели мужика, испохабили, знаете, что стерпит, смолчит. Долго ли молчать будет только, не заговорил бы, глядите. Перед людьми срамить. Не осрамите, нет…

— А ты что такое есть? Что ты такое? Половая тряпка, подтирашка! И молчи, пока держат тебя тут! — взвизгнула теща.

— Это для вас с дочкой я такая, а у меня тоже дети были, сыновья были… — Она всхлипнула и вдруг разрыдалась.

Павел Васильевич вскочил и, еле сдерживая себя, прошел к теще.

— Хватит! — очень тихо, но с такой яростью проговорил он, что теща испуганно отпрянула от него. — Довольно. Выйдите вон, или я не ручаюсь за себя!

Она вскрикнула еще, но на полслове смолкла, точно слово это застряло у нее в горле, попятилась и вышмыгнула из комнаты.

Павел Васильевич налил вина, выпил, потом еще — и стал пить стопку за стопкой, не чувствуя его горечи, пока не свалился разбитый и обессиленный.

Придя на другой день на работу посеревший, осунувшийся, он сразу почувствовал, что к нему относятся не так, как раньше.

Обходя цехи, он заметил, что на него посматривают как-то особо пристально и внимательно. Точно в его лице, в его словах ищут чего-то такого, что могло бы помочь им понять его. Понять, что он за человек. Когда он остановился у первого же станка и спросил по обыкновению «как дела?», — ему ответили скупо:

— Ничего…

— Так уж и ничего? Совсем ничего? — улыбнулся он.

— А чего говорить? Работаем… — И токарь отвернулся.

Павел Васильевич вздрогнул и отошел…

Вот как! Его чуждаются!

После обеда к нему был вызван мастер ремонтного цеха. Он несколько раз появлялся на работе под хмельком. Однажды Павел Васильевич сделал ему замечание — не помогло. Теперь надо было положить этому конец.

— Садитесь, — проговорил Павел Васильевич, когда мастер, молодой еще, лет двадцати шести, невысокий, беловолосый, вошел в кабинет и поздоровался.

— Вы знаете, зачем я вас вызвал?

— Догадываюсь.

— Разрешите тогда спросить вас: как вы думаете дальше жить?

— А что?

— Да так просто. Вы, я думаю, понимаете, что своим поведением потеряли моральное право руководить людьми. Я вот и спрашиваю: как вы думаете дальше жить? Мы все — я, товарищи ваши — не можем терпеть вас таким. Ясно?

— Чего ясней…

— Вы будете сняты с работы. Или она вам не дорога? Завод наш, товарищи не дороги, а?

— Ваше дело. Как хотите. Вы начальство… — ответил мастер, глянув на Павла Васильевича с плохо скрытой усмешкой.

И в этом его взгляде Павел Васильевич прочитал: «Учить-то ты молодец. На себя посмотри, каков есть». И взгляд этот точно ожег его.

— Идите. И подумайте как следует, — сказал он. — Ну, идите же… Все у меня…

Мастер встал не торопясь, еще раз усмехнулся и вышел.

«Даже этот пьяница! Даже он уколол меня… Ах, черт… И за что, за что?» — вконец расстроившись, думал он.

Он, как руководитель, был у всех на виду. Тысячи глаз смотрели на него, тысячи сердец оценивали его поведение. И он понял, что вчерашний скандал с тещей уже известен здесь.

Это обезоруживало его, было неловко с людьми, все казалось, что их глаза прятали укор, осуждение. Было невыносимо, и он ушел с работы, сказавшись больным.

Дома попросил домработницу приготовить передачу, а сам сел писать письмо жене.

Никогда не думал он, как тяжело, как мучительно трудно бывает иногда передать свои мысли и чувства на бумаге. Он рвал написанное, зачеркивал, писал снова.

«Никто не рассудит нас, кроме нас самих, — думал он, — люди только осудят за то, что мы так живем, и они правы. Нельзя так жить».

К двенадцати часам, положив письмо в карман и взяв передачу, он пошел в больницу. Вот что он написал жене:

«Наденька! Может, я поступил глупо и безрассудно вчера, прости меня. Но даже та любовь, которая соединила нас с тобой, оказалась слабей моего чувства к сыну. Я ждал его — это мой сын, мой ребенок, и я любил бы тебя теперь вдвое больше — еще и как мать нашего с тобой мальчика. Почему ты уходишь от него? Наденька, скажи мне, что все это ошибка, ты уже поняла ее — и я буду просить твоего прощения еще и еще раз, за то, что вчера погорячился и не сказал тебе того, что говорю сейчас».

— Передайте все это жене, — попросил он санитарку и отдал передачу и письмо.

Она внимательно и долго смотрела на него и спросила только:

— Сказать чего надо?

— Нет. Там все написано.

Он ждал ответа недолго. Санитарка вернулась с передачей и подала ему тетрадный листок, исписанный неровными буквами.

— Передачу велела вернуть, — пояснила она.

«У вас во всем видна расчетливость, — читал Павел Васильевич. — Мама мне говорила о вашей встрече. Сейчас вы хотите умыться перед людьми и просите в этом моей помощи. Напрасно просите. О любви говорить не надо, ясно все и так. Не понимаю, что в моем поведении вас «разгневало» и в чем я должна исправиться. Мне двадцать пять лет, и я хочу в эти годы быть красивой».

Он медленно разорвал письмо и отряхнул пальцы так, словно в руках у него побывало что-то противное, гадкое.

— Отнесите это Кате, — попросил он санитарку, показав на передачу.

— Она тоже не берет. Насилу уговорила вчера.

— А она может выйти ко мне?

— Нет, только если к окошку в палате. Идите во двор, третье окно от угла, тут ее койка, я скажу ей.

Выйдя во двор, увидел, как санитарка из окна манит его пальцем, подошел. Рядом с санитаркой стояла совсем еще молоденькая девушка. Санитарка сейчас же отошла. И они остались, разделенные только закрытым окном. Павел Васильевич был и удивлен, и поражен тем, что она так молода. Он почему-то представлял ее строгой и серьезной, и совсем не такой откровенно простой. Он где-то видел ее раньше. Нет, нет, он не ошибался — видел. Но где? Смотрел, смотрел на нее и вспомнил огромный сборочный цех, уже работающий сейчас, субботник и девушку с лопатой, с покрытыми известковой пылью, как инеем, волосами, в поношенных туфлях.

«Как вы думаете, примут меня?» — вспомнил он и этот вопрос, и по-детски доверчивый взгляд.