Читать книгу "Все кошки смертны, или Неодолимое желание - Сергей Устинов"

После этого он неожиданно легко перевел свой грузный круп в положение, которое с некоторой натяжкой можно было признать вертикальным, и сел на кровати. Почесал заросший черными волосами огромный, как рюкзак туриста, живот и виновато спросил:

― Как же это мы с тобой, дружок, а? Оскоромились?

Я остро почувствовал, что сейчас может возникнуть довольно сложная для дальнейшего разрешения коллизия, и решил немедленно объясниться, сообщив:

― Я, собственно, только что подъехал.

Давненько мне не приходилось видеть такого искреннего облегчения, которое продемонстрировало лицо Вантуза.

― А… ― протянул он, ― выходит, мы вчера… не с тобой?.. А?

― Полагаю, тут была дама, ― заметил я, поддевая одним пальцем лежащие на стуле скомканные колготки, ― так примерно пятьдесят шестого размера.

― Пятьдесят шестого? ― переспросил он и снова удовлетворенно рыгнул: ― Мой гардероб.

Но тут же снова забеспокоился. Его необъятный живот заколыхался, перемещая центр тяжести хозяина сперва из стороны в сторону, а потом вперед. Наконец Вантуз не без труда поднялся на кривые волосатые ноги, чуть наклонился вперед и, влекомый инерцией собственного брюха, устремился в прихожую.

― Даже дверь, сучка, не закрыла… ― послышался оттуда его утробный голос.

Сам он тоже не потрудился прикрыть дверь в ванную, вследствие чего на меня обрушились разнообразные чарующие отзвуки имевших место в организме стрингера процессов метаболизма. Когда он вернулся обратно, облегченный, но не посвежевший, его интересовал один-единственный вопрос:

― Пиво осталось?

Через четверть часа мы сидели на кухне. Вернее, сидел он, а я стоял у плиты, жарил ему яичницу и дивился, с какой скоростью бравая батарея полных пивных бутылок превращается в нестройную толпу пустых. Вантуз теперь был оживлен и даже разговорчив. Единственная странность заключалась в том, что он так и не поинтересовался, кто я, зачем пришел и почему с такой готовностью бегаю ему за пивом.

― Человек, который большую часть энергии тратит на поддержание собственной лени, подобен рабовладельческому государству ― он малорентабелен, — вещал Вантуз, приканчивая очередную бутылку и грязноватым полотенцем вытирая пену с усов и бороды. ― Кто это сказал?

Вряд ли вопрос был обращен ко мне: я уже имел возможность убедиться, что в собеседнике стрингер не больно-то нуждается. Но решил, что пора мне как-то заявить о себе в качестве полноценной боевой единицы, и предположил:

― Какой-нибудь идеолог грядущего феодализма.

Он оторвался от стакана и впервые оглядел меня

с интересом.

― Вообще-то это сказал я, ― скромно сообщил он. Подумал и добавил: ― О себе. От природы я ленив и нелюбопытен…

― Как Пушкин, ― кивнул я.

Теперь Вантуз посмотрел на мою персону даже с некоторым уважением и пробормотал:

― Можно и так. Он ведь это еще до меня сказал: «Мы ленивы и нелюбопытны!» Но когда меня застрелят, люди тоже скажут: закатилось солнце русской журналистики!

Я внутренне сделал стойку, но поинтересовался небрежно:

― Почему обязательно застрелят?

― Застрелят ― не обязательно, ― с пьяной бесшабашностью легко согласился он. ― Могут зарезать. Или взорвать к чертовой матери…

― Это за что же?

― «За что» у нас никого не убивают, ― наставительно сообщил Ванин, нетвердо наливая себе новый стакан. ― Убивают ― «для чего» или «почему». Меня, например, прихлопнут потому, что я у себя в квартире бомбы держу. Бомбы, понял? В любой момент вкручиваешь запал и… Сам понимаешь.

Я попытался заглянуть ему в лицо, чтобы понять, насколько серьезно он все это произносит. Но обнаружил у него поверх зрачков ту же, в сущности, мутную пивную пену, что на усах и бороде: Вантуз на глазах уходил в новый виток штопора.

Я не педалировал тему, ожидая ее развития, но после затянувшейся паузы длиной в добрые две с половиной бутылки он неожиданно сменил пластинку, ни к селу ни к городу заявив:

― Вот ты говоришь ― я идеолог феодализма…

Ничего подобного я не говорил, но снова промолчал, с интересом наблюдая, как Вантуз безуспешно пытается двумя пальцами ухватить скользкий кусок яичницы.

Так и не справившись с этой задачей, он погрозил мне испачканным в желтке пальцем:

― Обидеть хотел, да?

― Нет, ― сказал я, только чтобы поддержать разговор.

― Хотел, хотел! ― с пьяным упрямством помахал Вантуз у меня перед лицом теперь уже всей перемазанной в яичнице пятерней. ― А я не обиделся! Знаешь, почему?

― Не знаю, ― сказал я, решив и дальше придерживаться выбранного лапидарного стиля.

― Потому что это ― правда! ― торжественно сообщил он, наливая себе еще пива и опрокидывая стакан в свою бездонную глотку. ― Мы все живем при феодализме! Не веришь? А я тебе докажу! Как трактует феодализм научная историческая теория? Во-первых, так и трактует, что самое главное для вассала ― найти себе сюзерена! «Крышу» найти, понял? Хоть ментов, хоть бандосов, хоть грушников, хоть фэ-эсбешников ― но без «крыши» никуда! Без «крыши» тебя всякий сожрет и не подавится! А как называется строй, при котором маленькие и слабые люди меняют свою свободу на безопасность? Фе-о-да-лизм!

Последнее слово далось ему уже с некоторым трудом: прозвучало что-то вроде «фидидализм». Стрингера это откровенно огорчило, он сокрушенно помотал головой и решил исправить дефект речи посредством упорных логопедических упражнений.

― Что трактует теория во-вторых? ― вопросил он профессорским голосом и сам же по-профессорски на этот вопрос ответил: ― Теория трактует, что отличительные черты фидидализм… нет, фе-о-да-дилизм… нет, ну, ладно… короче, фе-да-о-дализма…

Концентрируя внимание аудитории, Вантуз выкинул вверх руку с указующим перстом и даже попытался выпрямиться на стуле, но уперся животом в край кухонного стола и чуть не опрокинул на пол остатки своего завтрака. После чего прекратил попытки подчеркнуть важность произносимых тезисов посредством искусства жеста, оставив на вооружении более доступное ему сейчас искусство мимики. С лицом, полным горечи, он торжественно провозгласил:

― Власть главнее собственности! А близость к трону главнее закона!

И уже простым будничным тоном поинтересовался:

― Ничего не напоминает, а?

Я промолчал, и это было воспринято оратором как знак согласия, потому что он продолжил доклад с перечислительной интонацией: