Читать книгу "Золотая струна для улитки - Лариса Райт"

Длинный перелет, непривычный мороз и неутоленный голод делают свое дело. Андреа засыпает в сырой кровати, завернувшись в свою пуховую шаль и высунув из-под когда-то шерстяного гостиничного одеяла кончик моментально покрасневшего носа.

Ночью ее будит беспокойный шум с улицы. Женские крики, детский плач, мужская ругань свободно проникают в оконные щели вместе с порывами ветра. Андреа открывает глаза, и ей кажется, что кровать куда-то плывет под скрипучее качание старой люстры и позвякивание мутного графина на журнальном столике. Через несколько секунд воображаемый корабль пришвартовывается, дребезжание предметов в комнате прекращается. Не вполне проснувшись, Андреа медленно движется к окну, опирается на подоконник, выглядывает. На улице полно народу, многие босиком, женщины держат на руках укатанных в одеяла детей, старушки в накинутых наспех пальто испуганно крестятся и прижимают к себе какие-то свертки, мужики нервно курят одну сигарету за другой.

Андреа слышит стук дверей в коридоре, голоса, топот… Она не успевает не то что оценить или проанализировать, но даже спросить себя, что происходит, – и тут пол начинает качаться, подоконник выскальзывает из рук, раскрывает и тут же захлопывает свое нутро ветхий шкаф. «Землетрясение!» – мгновенно осознает она. Андреа впопыхах хватает Зойкиного песца, документы, деньги и устремляется к выходу. Она выскакивает на улицу и молча стоит в голосящей толпе. После бесконечных сообщений из Индонезии, после недавнего Сахалина ей действительно страшно. Рядом двое мужчин обстоятельно обсуждают, выдержит ли толчки только что отстроенная двенадцатиэтажка на улице Лермонтова и действительно ли разрекламированная властями новая монолитная конструкция сможет устоять при больших баллах.

– А сейчас большие? – робко интересуется Андреа.

– Не. Не боись. Скорее всего, горизонтальный землетряс. Отголоски какие-нибудь. Балла четыре, не больше. Тут народ привычный. Видишь, многие со скарбом выбежали. Просто стоять на морозе холодно, вот и голосят, ругаются, дети разбуженные плачут. Сейчас постоят, успокоятся и разойдутся.

Минут через десять общий гул стихает, толпа начинает редеть. Толчков Андреа больше не чувствует, она делает несколько шагов и понимает, что пальцы в домашних тапочках (тратить время на натягивание сапог она, конечно, побоялась) не шевелятся.

Долгое нагревание воды в кипятильнике, болезненное размораживание оттаивающих острыми иголками конечностей, прихлебывание обжигающего чая и пятичасовая разница с Москвой не позволяют опять заснуть. До семи утра она проигрывает в голове и проставляет в разлинованном под ноты простом блокноте мелодию ее первой самостоятельно придуманной композиции. Плавные, тихие, доносящиеся издалека звуки постепенно превращаются в тревожный, грохочущий рокот, несущий страх, опасность, растерянность. Ощущение неизбежности беды достигает апогея и неожиданно рассыпается во внезапно наступившем умиротворении, спокойствии и чудом сохранившейся гармонии бытия. Андреа чувствует: она будет еще долго шлифовать и переделывать произведение, но название точно останется неизменным. «El temblor de la tierra»[53], – шепчет она, проваливаясь в тревожный сон. Сибирское утро – московская ночь.

3

Московская ночь – вечер в Нью-Йорке. Вечер непростой. Вечер в Карнеги-холл. Зрительный зал окутан волшебной, чуткой тишиной, впитывающей звучащую со сцены удивительную музыку. Америка бисирует оркестрантам и рукоплещет дирижеру. Еще никогда в жизни Марат не стоял на ногах так крепко, как сейчас, и никогда прежде собственное положение не казалось ему таким шатким, как в эти мгновения успеха. Оглушительные аплодисменты, крики «браво», цветы от почитателей – все, о чем он мечтал, все, к чему он стремился, от чего готов был отказаться и, не раздумывая, отказался бы ради жизни с маленькой испанской женщиной.

Марат слишком хорошо разбирается в жизненных ценностях. Судьба однажды преподала ему урок: гнался за славой – упустил любовь, и это стоило жизни Марийке. Сколько раз в бессонные ночи он изводил себя безответными «если бы», «почему я не» и «возможно, что», кусая губы и пряча лицо в удушающую тяжесть подушки. Сколько еще он будет мучить себя, вспоминая сдавленное «не надо» Андреа, корить себя за напрасную веру словам, глупую гордость и нежелание разобраться до конца в поступках людей, докапываться до истины? Так уже было однажды. Что же ты делаешь, Марат? Зачем медлишь?

Дирижер оставляет музыкантов раздавать поклоны и за кулисами второпях, боясь ошибиться, щелкает кнопочками нового модного телефона. Московский банкир, у которого Марат когда-то, три месяца назад (как это было давно!), работал сторожем, долго не может понять, кто его беспокоит и зачем, а когда, наконец, узнает в звонящем «того самого Марата», долго рассказывает о своем доме, салоне, молодой жене, грандиозных планах на новогодние каникулы, и только через полчаса пустой болтовни в записную книжку дирижера попадает домашний телефон Андреа. В Москве – уже утро.

– У телефона. – Незнакомый женский голос. Бодрый, но все же, как устанавливает острый музыкальный слух, принадлежащий пожилому человеку.

– Здравствуйте. Будьте добры, позовите, пожалуйста, Андреа.

– А ее нет. Через неделю вернется. Я соседка, зашла кота покормить.

Марат собирается попрощаться, он столько ждал, подождет и еще неделю. Что такое семь дней?

– Спасибо, извините.

– А вы ей кто будете? – интересуется любопытная «Марьиванна».

– Знакомый. Я перезвоню, извините.

– А Андреа к мужу уехала на свидание, – довольно сообщает трубка и, услышав ошарашенное «К мужу?!», продолжает: – Да я сама думала, она одинокая. Как переехала сюда два года назад, так все одна да одна. А оно вон оно как. Сидит у нее муженек-то. Это у меня проверенная информация, в милиции полученная. Участковый попросил присмотреть за ней по-соседски, да только она вроде девушка хорошая, порядочная, детки к ней ходят заниматься. Я бы никогда не сказала, что она замужем за… Алле! Алле! Молодой человек! Куда вы пропали?

Теперь все понятно: и ее нежелание обсуждать уход мужа, и обман родных, и сказанное «не надо», которое несколько месяцев напрасно казалось Марату вымученным. Что ж, значит, на этот раз он сделал правильный выбор: у него своя жизнь, у нее своя. Вот так.

4

– Вот оно как, значит?

Николай Антонович Бельский разглядывает привезенный Андреа образец договора с издательством, а Андреа разглядывает того, чей образ пыталась представить себе неоднократно, но не угадала ни разу. Ей почему-то казалось, что человек, пишущий подобные стихи, должен быть угрюмым и замкнутым, умудренным опытом, походить на разочаровавшегося в жизни философа в годах, сыпать цитатами из классиков и смотреть на окружающих со скептическим прищуром. Но в комнату свиданий входит довольно молодой мужчина лет тридцати пяти, подтянутый и чисто выбритый. Он высокий, пригибается и сутулится, чтобы пройти в помещение. У Бельского густые, с проседью, брови, жилистая мощная шея, не соответствующая субтильному телосложению и высокому росту, детская ямочка на подбородке, выразительные синие глаза и проницательный, открытый взгляд.