Читать книгу "Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь - Полина Дмитриевна Москвитина"

небо. И раз, и еще раз свирепо рыкнул голодным псом.

– Мама, мама! – испугался сын, обхватив шею матери руками и прильнув к ее груди, как к единственной защите от всех напастей.

И сразу же, словно из промоины, хлынул дождь – крупный, прямой. Дождевые горошины, падая на пыльную дорогу, взметнули вулканчики. Демка захныкал. Она опять остановилась, вытащила из узла суконную шаль, укутала сына и пошла дальше. И странно, в то время, когда она смотрела на тучу издали, она боялась ее. Но как только над головою прогремел удар грома, она успокоилась. Лицо ее стало серьезным, готовым встретить любую напасть. Дождь лил и лил, а она все шла и шла. Когда на танкетки налипло много грязи, она сняла их и пошла босая, печатая маленькими ступнями размякший чернозем. Мокрое штапельное платье, обтянув ее тело, холодило плечи и спину.

На мостике через Татарский ключ Анисья споткнулась и чуть не уронила сына, завязив ногу между досками. Поднявшись на пригорок к развесистым кустам черемухи, она укрылась здесь под листвой, поеживаясь от капели с веток.

Кто-то ехал верхом, сутулясь в седле и насунув на голову капюшон дождевика. Высокий, нескладный седок. Прямые плечи его топорщились, как у ястреба крылья. Он бы проехал мимо, если бы не заметил женщину с ребенком под черемухой.

«Папа, папа!» – узнала Анисья, не в силах вымолвить слово.

– Эге! Гостья? – спросил Мамонт Петрович, остановившись на середине дороги. Чалый породистый конь махал головою, бряцая железными кольцами уздечки. – Издалека? – И, наклонив голову к плечу, Мамонт Петрович пристально поглядел на Анисью. Он ее не узнал сразу. Вернее – не думал встретить вот так, на дороге, да еще с ребенком.

Сверкнула молния, точно лезвие кривой шашки. Резко и коротко лопнул снаряд – грозовой удар. Чалый конь, натянув повод, попятился к мостику.

– Плутон, Плутон, стоять! – приказал Мамонт Петрович и спешился.

И еще один миг – миг молчаливой встречи. Мамонт Перович наконец-то признал Анисью. Выпрямился, застыл на месте.

– Э? – проговорил он, удивленно помигивая.

– Папа!..

– Господи помилуй, Анисья! Пропавшая грамота! Драматургия! – бормотал отец, размашисто шагнув навстречу дочери.

Та кинулась к нему. Он ее облапил своими длинными руками, целовал в мокрые щеки, в лоб, приговаривая:

– Одна-разъединственная моя радость! Солнце мое, Вселенная моя! – и заплакал, по-мужски сопя в нос.

– Папа, папа! Ну что ты! Папа, папа!

– Как же я тебя ждал, господи помилуй! Одна ты у меня: радость, одна, моя звезда. И вечерняя, и утренняя… Вот она какая драматургия жизни!

Анисья смотрела на отца сквозь слезы. Губы ее тряслись.

Только сейчас Мамонт Петрович обратил внимание на сына Анисьи.

– Э? – сказал он, вздернув бровь.

– Мой сын, папа.

– Э? Твой сын?

Секунда молчания.

– А другая половина чья? Природа завсегда из двух половинок – мужской и женской. Может, на прочих планетах есть люди из одной половины, про то пока ничего не известно, а наша планета двуглавая – скрозь из двух половинок.

Белая лента молнии, раздвоившись вилкой у тучи, резанула зигзагом мутный свод неба. Вслед за молнией, глухо ворчнув, ударил гром с раскатом, словно по небу протарахтели по булыжнику железные бочки. Дождь полил как из ведра, пригибая ветви черемух и прибивая траву обочь дороги. Татарский ключ вздыбился пузырями. С пригорка с шумом бежал мутный поток, набирая силу.

– Хоть бы письмо написала! Как же так можно, а? Ждал, ждал. И вот она – пропащая грамота. А! – Мамонт Петрович помрачнел.

И вдруг, вспомнив не менее важное, сообщил:

– Неделю назад мое заявление разбирали в райкоме. Теперь я чистенький, как новый рубль. В партии восстановили с моим стажем – с тысяча девятьсот девятнадцатого года ноября месяца.

Из-за поворота дороги выехала пароконная телега с железными бочками. Напахнуло керосином.

– Посторонись, Мамонт Петрович! – крикнул человек с телеги. Анисья узнала Санюху Вавилова.

– Давай, давай, Санюха. Поторапливайся. Там тебя ждут с горючим. – И, взглянув на Анисью, сообщил: – Теперь у нас в колхозе все работают. В прошлом году трудодень вытянул на три рубля семнадцать копеек и хлебом кило восемьсот. Смыслишь?

Пара разномастных лошадей, чавкая грязью, фыркая, прошла так близко возле черемух, что Анисья попятилась вглубь кустов. Санюха поглядел на нее:

– Кажись, Анисья Мамонтовна?

– Она самая, – подтвердил Мамонт Петрович.

– Ишь ты! Ну, здравствуй, Анисья Мамонтовна. С приездом тебя. Заходи в гости.

– Спасибо.

– Отец-то сокрушался, а ты вот она – заявилась.

И проехал мимо за мостик, протарахтев по плахам.

Мамонт Петрович смотрел на дочь и все еще не верил глазам своим. Его дочь, Анисья Мамонтовна, вот она!

– А ты ничуть не переменилась.

– Что ты, папа. Мне кажется, я такая старуха.

– Ишь ты! Побольше бы таких старух. Ну да я тебя великолепно понимаю. Это завсегда так бывает, когда человек выходит на свет жизни из драматургических переживаний. Я вот вспомнил, как я сам возвернулся в сорок седьмом с Колымы. Шел, и ноги не несли. А тут еще с Дуней такая история! Впрочем, с ней завсегда происходили истории. – И, секунду помолчав, двигая рыжими бровями, признался: – Сколько лет прожил с ней, а с душой ее так и не сблизился. Двойную жизнь вела с самого начала.

– Не надо, папа!

– То есть! – И, недоумевая, покосился на дочь. – Умолчание в таком вопросе, Анисья, никак не мыслимо. Оно, понятное дело, мать и все такое протчее. Ну а кто виноват, скажи, если покойница мою и твою жизнь грязью закидала? Мало я поимел от нее переживаний? Тебе это неизвестно, как я ее отбелил? И в тридцатом отвел от нее беду. Ее бы надо было на ссылку отправить как по ее происхождению, так и по ее душе, а я ее заслонил своим авторитетом. Душой покривил перед партией! Вот какая вышла драматургия! А что получил? Полное непонимание! Она жила сама по себе, я сам по себе. Да еще тебя к себе притянула. Две жизни под удар подвела. Легко ли? И в тридцать седьмом самолично сделала показание на меня – наскрозь лживое. Можно ли такое прощать, и даже мертвым?

Анисья потупила голову, сдерживая слезы:

– Мне так тяжело, папа! Если бы ты знал!..

– Не принимай тяжесть на себя! Не принимай! – запротестовал отец. – Я к тому говорю, что, значит, итог жизни подбить надо. Чтоб в дальнейшем началась светлая жизнь. Такое настало время теперь. Ты вот придешь в Белую Елань, а на душе у тебя муть. Встряхнись! Ты должна быть светлая, как вот этот Татарский ключ. Потому – сына имеешь. Ему жить. Смыслишь?

И как бы в ответ на слова Мамонта Петровича сын Анисьи потянулся рукою к длинной гриве чалого Плутона.

– Мама, мама! Дай-ка, дай-ка…

– Э?

– Это конь, – пояснила мать сыну.

– Конь! – повторил сын.

– Удивительный вопрос! От горшка три вершка, а руку тянет к Плутону. Современность. Люди зреют не годами, а часами. Молодец, парень! Время – кровь жизни, не выцеди ее напрасно, пока сидишь на руках матери. Ну, садись с ним на Плутона, а я пойду пешком.

– Что ты, папа. Так дойдем.

– Бери тогда Плутона за чембур, а мне давай внука. Как его звать?

Анисья смутилась и ответила с запинкой:

– Дема.

– Э?

– Демид.

– Демид?! Позволь, позволь! Разве, э?

– Нет, нет, папа. Просто записала так.

– А по фамилии как?

Вот они, самые неприятные вопросы, которых так боялась Анисья.

– На свою фамилию записала.

– Э?

– Головня. Другой у меня фамилии нет.

– Господи помилуй! А отчество?

Анисья ответила так тихо, что отец не расслышал.

– Как ты сказала?

– Мамонтович.

Мамонт Петрович от такой неожиданности чуть не упал:

– Не врешь?

– Я же говорю, записать могла только на свою фамилию и на свое отчество.

– И метрика честь честью?

– Все, все! И гербовая метрика, и сам Демид Мамонтович Головня налицо. Люби и жалуй, дед!

– Слава те, господи! – воскликнул Мамонт Петрович, торжественно приподняв внука, как знамя. – Живет моя фамилия! Хоть я неверующий, а воспою аллилуя. Услышал Бог мою молитву. Это же, это же событие государственного значения! Вот оно, у меня на руках, не Уголек, а целая Головня мужского