Читать книгу "Проснись в Никогда - Мариша Пессл"

В горле у меня снова встал ком — как груда булыжников.

Джим принялся читать мне слова, как будет делать потом бесчисленное количество раз. Я помнила их наизусть. Одна из лучших его песен. Я пела ее Джиму, сидя на покрывале для пикника в школе во время экзаменационной недели. Он пел ее мне по ночам в Уинкрофте, пока я засыпала.

Я прекрасно помнила этот момент. Я рассказывала о нем Уитли раз десять, потому что это был классический припев из «Баллады о Джиме и Би», канонический вариант. В тот раз мы с ним впервые остались наедине и впервые завели серьезный разговор. До нашего первого поцелуя оставались считаные секунды. Перспектива пережить его еще раз внезапно парализовала меня, начисто лишив воли. Джим продолжал читать, время от времени спотыкаясь на каком-нибудь слове или прерываясь, чтобы почесать нос. Он казался таким красивым и таким юным — моложе, чем я помнила. На некоторых словах он смешно вскидывал подбородок и произносил их с нажимом, будто они были копьями, которые он вслепую метал через крепостную стену.

— Какая красивая песня, — произнесла я, когда он закончил.

На его лице появилось странное выражение. Он осторожно положил тетрадь на стол и присел рядом со мной.

— Вообще-то, я собирался подождать с этим несколько недель, вести себя строго по-джентльменски, ухаживать за тобой, как средневековый рыцарь, и все такое. Но я отказываюсь от этого плана. Я не рыцарь. И даже не джентльмен. Но я умею быть верным. Если я решил, что хочу быть с тобой, это навсегда.

Клянусь тебе, Беатрис.

Он поцеловал меня. В этом поцелуе был целый мир. Вся боль, все горе, все одиночество, испытанные мной с тех пор, как его не стало, отступили прочь. Я так сильно по нему скучала — и лишь сейчас поняла, насколько сильно. Его руки скользнули по моей спине, и я поняла, что расскажу ему все о Никогда, о Хранителе, о голосовании, о его гибели. Сможет ли он рассказать мне, из-за чего погиб, если я спрошу? Разве нельзя сбежать отсюда, сесть в машину и остаться жить за пределами пробуждения, в каком-нибудь придорожном мотеле, где в окна льется золотистый свет, а ковер усыпан крошками от крекеров из торгового автомата?

Завтра мы сможем повторить это еще раз.

И еще.

И еще.

Больше мне не придется жить без него. Я расскажу ему все. Уж кто-кто, а он должен понять. И все будет как раньше, до его непонятных перепадов настроения, до его приступов гнева, до его вранья.

Когда он отстранился, я вдруг поняла, что позади нас раздаются частые хлопки. Джим выглядел ошарашенным.

— Как странно!

Он встал и подошел к стене, на которой висели гитары. Глаза у него расширились.

— Все струны взяли и полопались. Все до единой. — Он ухмыльнулся. — Наверное, это ты на меня так действуешь.

Я слабо улыбнулась.

Решение рассказать все Джиму — в моей голове уже нарисовалась сцена побега с похорон из гангстерского фильма — поколебалось и застыло в тот момент, когда он взял меня за руку и мы вернулись обратно к его родне.

Там было множество дядюшек, кузин и кузенов, женщин в черных норковых манто и туфлях на шпильке, с завитками рассыпавшихся по плечам блондинистых волос, напоминавших посыпку из сахарной пудры на тридцатичетырехдолларовых десертах. Мы вышли из дома и двинулись по Мэдисон-авеню к поминальной часовне Фрэнка Кэмпбелла — гламурная процессия в черном.

— В прошлый раз я была здесь на похоронах Аллегры де Фонсо, — сообщила мне какая-то женщина.

Заупокойная служба оказалась долгой, наполненной всхлипами вперемешку с цитатами из Дилана Томаса и Боба Дилана под аккомпанемент битловской «Let it Be». Какая-то женщина с заплаканными глазами произнесла речь, то и дело откашливаясь. Ветхий старичок, сидевший в переднем ряду, вдруг громко заявил: «Тут пахнет кошачьим ссаньем!» — и был уведен сиделкой под смешки ребятишек. Джим улыбнулся мне и сжал мою руку. Я поймала себя на том, что пытливо разглядываю фото усопшего: двоюродный дедушка Карл, увековеченный на ламинированном плакате, который установили на латунной треноге рядом с гробом. У него была испещренная красноватыми прожилками кожа и рассеянная желтозубая улыбка. Вдруг он тоже очутился в каком-то подобии Никогда? Я была куда ближе к состоянию дедушки Карла, чем все эти люди могли себе представить.

Нужно рассказать Джиму.

Но вот служба закончилась и толпа высыпала на тротуар — восемь черных «кадиллаков-эскалейд» стоят один за другим, все пожимают друг другу руки, бормочут соболезнования и делятся воспоминаниями о Карле, о том, как он все делал по-своему и вообще был не промах. И каждый раз, когда я собиралась сказать Джиму: «Мне нужно с тобой поговорить», кто-нибудь хлопал его по плечу и стискивал в медвежьих объятиях, спрашивая, как у него дела и когда можно ждать премьеры его первого мюзикла на Бродвее. Джим держался дружелюбно и настойчиво пытался вернуться ко мне, но, прежде чем успевал это сделать, к нему подходил новый человек. Наконец он вернулся ко мне в сопровождении двух девиц, знакомых с ним со средней школы.

— Беатрис, познакомься, это Дельфина и Лучана.

В моих воспоминаниях эти девицы были устрашающе, инопланетно красивыми. Сейчас они уже не показались мне настолько сногсшибательными, хотя у обеих были длинные волосы до талии, которые они, наподобие пони, отбрасывали в сторону, чтобы те не лезли в глаза, и скучающее выражение на лице, такое, что его можно было по ошибке принять за умудренность. Джим на протяжении всего разговора обнимал меня за плечи, но, постояв рядом с ним и послушав разговоры о Миллисенте, Кастмане и Риппере — не знаю, были это люди или модные ночные клубы, а может, так называлась юридическая фирма, — я начала чувствовать себя старым диваном, который вынесли на тротуар и оставили там.

Это ощущение не исчезло и тогда, когда мы набились в «кадиллак». Нас было слишком много. Джиму пришлось сесть на заднее сиденье рядом с Лучаной. Я сидела рядом с пожилой женщиной в красном платье из тафты. От нее разило спиртным.

— Ну вот, опять все то же самое, — пробормотала она.

Нас высадили у дома двоюродной бабки Джима на Парк-авеню. Джим усадил меня на диванчик рядом с фарфоровым мопсом, отправился добывать для меня кока-колу и пропал. Когда прошло сорок пять минут, а он так и не появился, я поднялась и принялась бродить в толпе, разглядывая книжные полки и фотографии, пробираясь по запруженным людьми коридорам с таким видом, будто знала, куда иду. Я заглянула на кухню, где сбивались с ног нанятые повара, и в гостевую ванную, где обои выглядели так, словно были покрыты золотом высшей пробы. Я бродила и вспоминала, какой покинутой я чувствовала себя тогда, предоставленная сама себе, в месте, где была чужой.

Как мне хотелось оказаться подальше от всех этих людей, дома, в Уотч-Хилле, есть лазанью вместе с родителями и слушать, как папа рассуждает о новой программе Дэвида Аттенборо на «Нетфликсе»!

Сейчас, пять лет спустя, закаленная пребыванием в Никогда, я была уже далеко не такой чувствительной, и все же отсутствие Джима беспокоило меня. Куда он запропастился? Тогда, пять лет назад, он сказал, что заговорился с родственниками, и я ему поверила.