Читать книгу "Блатной - Михаил Демин"

Наши шансы, таким образом, уравнялись. И неизвестно еще, кто кого должен отныне бояться по-настоящему!

Что- то в моем лице не понравилось ему, вероятно, улыбка. Очень уж она была откровенной! И он сказал, угрожающе понизив голос:

— Имей в виду, Чума! Начнешь трепаться — будет плохо. Наживешь беду.

— И ты тоже, — ответил я мгновенно и добавил с острым, мстительным удовольствием: — Имей в виду, Гундосый! Блатные ничего пока не знают. Но могут ведь и узнать! А тогда — сам понимаешь…

— Н-ну, что ж, — он насупился, сильно потянул воздух сквозь сцепленные зубы. — В конце концов, погорим оба… Какой с этого прок? Что ты здесь выгадаешь?

— Да в общем-то ничего, — признался я.

— Тогда порешим по-доброму?

— Ладно, — сказал я, — порешим…

— Ну вот и порядок!

Гундосый выплюнул изжеванный окурок, утер рот ладонью, затем сказал, пришептывая и мигая:

— Теперь и в самом деле пора выпить! Только не здесь. Жара, пылища… Вот что, — он хлопнул меня по плечу, — пошли на «малину»! Кстати, познакомлю тебя кое с кем… На всякий случай, давай договоримся заранее: ты из воровской семьи, вырос в притоне. Мать — шлюха, отец — босяк, из старорежимных, из тех, кого раньше называли «серыми». Согласен?

— Господи, — сказал я, — ты прямо как в воду смотрел; почти все совпадает! Отец когда-то и в самом деле босяковал здесь, был самым настоящим «серым».

— Тем лучше, — подмигнул Гундосый. — Сын босяка — это красиво! Это звучит!

Воровская малина помещалась на одной из глухих окраинных улиц — в подвале углового двухэтажного здания.

В полутемном этом подвале было прохладно и душно. Синими полосами стлался над головами густой табачный дым. Прерывисто тенькала гитара, и женский голос пел с хрипотцой:

Ты не стой на льду — лед провалится, Не люби вора — вор завалится. Вор завалится, будет чалиться. Передачу носить не понравится.

Хихикая и потирая ладони, Гундосый сказал:

— Гужуются урки!

И потащил меня к столу. Там сидело двое: грузный немолодой уже мужчина с усами в пестрой ковбойке и другой — долговязый, сутулый, с длинным лицом, с уныло поджатыми губами.

— Привет, Казак, — сказал Гундосый. — Когда приехал?

— Утром, — отозвался человек в ковбойке, — с тбилисским, десятичасовым.

— Сделали дело?

— Да не совсем, — поморщился он и тут же спросил, коротко кивнув в мою сторону: — Кто?

— Залетный, — поспешил объяснить Гундосый. — Я его знаю — всю его породу… Честная семья, истинно воровская!

Склонившись к Казаку, он что-то сказал негромко. Слов я не уловил; гитарист в этот момент взял новый аккорд, тронул басы. Под низкими сводами подвала поплыла протяжная мелодия «цыганочки». И тот же сипловатый голос завел, затянул:

Миленький, не надо, родненький, не надо. Ой, как неудобно — в первый раз! Прямо на диване, с грязными ногами, Маменька узнает — трепки даст.

Плавное течение мелодии внезапно пресеклось, сменилось упругими плясовыми ритмами. Рокот гитары стал суше и звончей. И мгновенно в песню включился новый голос — мужской:

Я не буду, я не стану, Я не вырос, не достану…

Гитара смолкла на миг. Еле слышно дрогнула одинокая струна. И в звенящей этой тишине призывно и отчетливо отозвалась женщина:

Врешь, ты будешь! Врешь, ты станешь! Я нагнусь, а ты достанешь.

— Делай, Марго, — закричали из угла, — давай, Королева! Огня больше, огня… Топни ножкой!

Стремительно зазвучали струны, грянула и рассыпалась дробь каблуков. Там в углу началась беспорядочная пляска… Малина гуляла! Она полна была адского веселья, угара и грохота.

Разворошив седоватые свои усы, Казак вложил в рот два пальца, пригнулся, багровея. И тотчас комната огласилась режущим, разбойничьим свистом.

Сутуловатый и тощий его собеседник (он был весьма метко прозван Соломой) сказал с укоризной:

— Что с тобой, друг мой? — и отодвинулся, потирая ухо. — Ты не на Большой Грузинской дороге. Ты — в обществе. Уймись!

Казак вытер пальцы о рубашку, сказал, покряхтывая:

— Вот ведь что делает, чертова баба! Разве удержишься?

— Да-а, — проговорил кто-то за моим плечом, — хорошо поет Королева. Только вот хрипит — Это зря…

— Ну, не скажи, — возразил Солома. — В этом тоже свой смак имеется. Вся заграница так хрипит. Весь Запад.

— Какая еще заграница? — прищурился Казак. — Откуда ты ее выдумал? Ох, любишь ты, Солома, треп разводить!

— Постой, постой, — сказал Солома. — Поч-чему — треп? Я говорю, как человек искусства, — он поднял палец. — Как старый онанист и ценитель Есенина!

Пока шел этот разговор, Гундосый исчез куда-то и вскоре явился, нагруженный свертками и бутылками, водрузил все на стол и потянул меня за рукав:

— Садись, Чума! Выпьем за все хорошее…

Когда мы приняли по первой порции, Солома поворотился ко мне и медленно спросил, крутя в пальцах стакан:

— Чем промышляешь, малыш?

— Да по-разному, — замялся я.

— С кем партнируешь?

— С Хуторянином и с Кинто.

— Ага, — сказал он одобрительно, — эти годятся. В люди выходят, правила чтут… Что ж, малыш, желаю удачи!

Потом к столу подошла Марго — черноволосая, с мощной, туго обтянутой грудью, уселась подле меня, закинула ногу на ногу, сцепила пальцы на поднятом, заголенном колене.

— Что-то я, мальчики, усталая нынче, — сказала она, потягиваясь всем своим крупным телом. — Хотя, конечно… Вторые сутки глаз не смыкаю…

— Много работаешь, — ухмыльнулся Гундосый.

— Да уж, известное дело, — равнодушно ответила Королева, — немало. А как же иначе?

И, подрожав ресницами, обведя взглядом стол, она легонько толкнула меня локтем:

— Налей-ка водочки, кучерявый.

От выпитого, от усталости, от всех треволнений безумного этого дня меня как-то быстро сморило. Безмерная сонливость овладела мною. Навалясь на край стола, я опустил голову и задремал незаметно.

Какое-то время еще слышался топот, звон посуды, гул голосов. Изредка — и словно бы издалека — просачивались сквозь шум невнятные фразы:

«В Тбилиси, ребята, дело тухлое».

«Я как старый онанист и ценитель Есенина…»