Читать книгу "Синагога и улица - Хаим Граде"

Шлойме-Залман Раппопорт с одними евреями торговал, с другими просто проводил время, и хотя он был хасидом, он водил дружбу даже с просвещенцами. Его пришли проводить и прихожане Хоральной синагоги — еретики, домоправители и адвокатишки с уличной практикой, публика в целлулоидных воротничках, с пожелтевшими манжетами, с сильно помятыми, выбритыми до синевы лицами. С Шавельской[161] и с Рудницкой улиц пришли торговцы мануфактурой, евреи с подстриженными острыми бородками, в длинных и широких дорогих пальто из хорошего материала. Из переулков, окружавших синагогальный двор, пришли не столь солидные люди: бедные розничные торговцы в полушубках и высоких шапках и ремесленники с натруженными руками. В их колючих бородах застряли металлические и деревянные стружки из мастерских. Среди провожавших выделялись высокие и широкоплечие зерноторговцы с угловатыми жесткими лицами, обутые в высокие, до колен, сапоги. Эти торговцы рожью и пшеницей, рассматривающие на ладони пригоршню зерна из каждого мешка прежде, чем его купить, потому что не доверяют никому, торговали с Раппопортом, целиком полагаясь на его честное слово. На похороны пришла и пара богатых деревенских евреев из сельскохозяйственной колонии, располагающейся в местечке Неменчин[162]. Усопший временами навещал их. Не столько ради торговли, сколько ради того, чтобы расспросить об их хозяйствах и осмотреть их. Он все еще фантазировал о том, чтобы снова начать работать на земле. Поскольку в будние дни Раппопорт молился в синагоге при богадельне на Портовой улице[163] и финансово поддерживал это учреждение, богадельня направила людей, чтобы проводить его, — миньян стариков, специально предназначенный для сопровождения похорон. Они идут перед гробом, в черных пелеринах и в жестких широкополых шляпах, с палками в руках, и шепчут псалмы.

Замыкали процессию те, кто, по идее, должен был идти первым: соседи по большому и богатому двору на Портовой улице, где жил Шлойме-Залман Раппопорт. Соседи знали, что у него кошерная кухня и что он строго соблюдает еврейские праздники. В ночь на первое января, когда евреи праздновали в своих домах христианский Новый год и собравшиеся гости гуляли, пили и пели, в окне господина Раппопорта висели темнота, тишина и будничность. Каждое утро его видели идущим на молитву с мешочком для талеса под мышкой; в субботу он, в строгом соответствии с еврейским законом, ходил без палки. Тем не менее богатый, ставший наполовину иноверческим двор относился с почтением к солидной внешности Раппопорта и к его достойному образу жизни. Его жену и детей уважали тоже.

Басшева Раппопорт была моложе мужа на целых двадцать пять лет и выглядела как старшая сестра своих детей; женщина с бледным лицом, немного чересчур худощавая. Ее кожа еще не стала морщинистой, а в волосах еще не было седых нитей. Хотя муж годился ей в отцы, было заметно, как сильно она в него влюблена, как верит в него. Это было видно по тому, как она шла рядом с ним, с восторженной улыбкой глядя на его белую разделенную надвое бороду. У обоих детей, как и у матери, были синие круги вокруг глаз. Как старый господин Раппопорт держался особняком от соседей, так и его дочь не водила дружбы с барышнями с их двора. Она проходила по двору тихими, но быстрыми шагами, словно всегда куда-то торопилась. Сын же в студенческой фуражке появлялся в доме и исчезал из него буквально вихрем. Иногда его видели проходящим с каким-нибудь товарищем. Но он никогда не кричал со двора в окна своей квартиры, чтобы пообщаться с домашними, как это делали другие парни. «Аристократическая семья», — говорили соседи о Раппопортах. И все же удивлялись, что такой набожный еврей поселился во дворе с нерелигиозными жителями, дает светское образование своим детям, а жена его одевается по последней моде. Поэтому соседи Раппопорта чувствовали себя чужими на его похоронах и с любопытством оглядывались. Может быть, кто-то сможет объяснить им, что за человек был этот господин Раппопорт? Но и те, кто был знаком с покойным ближе, не могли достаточно ясно понять его поведения и характера.

«Он был странный человек», — говорили между собой о покойном сопровождавшие его в последний путь. Кажется, обычный человек перед Богом и людьми, общался со всеми на зерновой бирже и в синагоге, но жить всегда старался наособицу. В денежных делах тоже вел себя очень странно. С одной стороны, торгуя, был жестким, как камень, а с другой — являлся щедрым жертвователем, настоящим филантропом.

Похоронная процессия медленно двигалась вперед. Она тянулась большая, но будничная — и потому, что покойный долго болел перед смертью, и из-за разнородности провожавших его. К тому же Раппопорт велел, чтобы на его похоронах не произносили надгробных речей. С плотной черной вуалью на лице вдова шла за гробом, а дети поддерживали ее под руки.

Это был светлый, ясный, погожий день ранней весны, какие бывают после Пурима. Сквозь сероватые, жидкие, как дым, облака голубело высокое небо. Еще остававшийся на улицах снег съежился, пожелтел, стал ноздреватым. Провожавшие усопшего задирали головы и радостно смотрели на деревья с вытянутыми голыми ветвями, уже заранее дрожавшими в радостном предвкушении цветения.

Когда перешли мостик через Виленку, провожавших стало меньше. У стариков не было сил волочить немеющие ноги в гору, лавочники вспомнили, что должны вернуться в свои лавки. Чем дальше двигалась процессия, тем больше людей от нее отставало, но только не хасиды из кейдановской молельни. Все они остались и говорили между собой о том, что дети Шлойме-Залмана, живущие в России, дети от его первой, умершей, жены, наверняка не станут читать по нему кадиш. Большевики забрали вместе с состоянием Раппопорта и его детей. Они отказались от еврейства. Тем не менее он и сына, родившегося у него на старости лет от второй жены, посылал в нееврейские польские школы, а дочь — в светскую гимназию с преподаванием на иврите. Он всегда считал, что богобоязненность и светская образованность могут сосуществовать в одном доме. Только на старости лет начал говорить, что мудрость Торы и светское образование — это как огонь и вода и что он раскаивается в том, что послал сына учиться в университет.

Позади всех сопровождающих по тротуару шел лавочник реб Авром-Аба Зеликман. Он шел ровными, размеренными шагами, опустив голову. Когда катафалк резко двигался вперед, он отставал, а когда катафалк медленно полз в гору, реб Авром-Аба понемногу нагонял процессию. Юный Гавриэл Раппопорт несколько раз поворачивал голову назад и видел, что по тротуару идет разведенный раввин. Гавриэл поспешно отворачивался, чтобы вытереть слезы, набегавшие на глаза. Он начал постепенно отставать от катафалка с гробом отца. Тогда задержалась и его мать, повернув к сыну свое лицо, закрытое черной вуалью. Она смотрела на него, пока он снова не приблизился к катафалку.

Место на кладбище приготовили в почетном ряду, между огороженных цепями или железным штакетником надгробий богачей. Накрытые погребальные носилки стояли на краю выкопанной могилы в окружении близких друзей покойного. Евреи тихо всхлипывали, и слезы скатывались на их бороды. Вечерние фиолетовые тени дрожали на чистом белом снегу, который на кладбище еще лежал высокими сугробами, плотный и свежий. Из-за холма, густо покрытого покосившимися надгробиями, был виден полукруг огненного заката. Асна приклонила голову матери на плечо, чтобы не видеть отца, лежавшего на погребальных носилках, а мать сквозь плотную черную вуаль смотрела на лавочника реб Аврома-Абу Зеликмана. Он, онемевший, строгий и печальный, стоял напротив нее у края могилы. Басшева ощущала, как окаменело ее сердце, как слезы замерзают в ее горле. Она знала, что слезы еще придут. Она еще будет плакать, когда дети уже начнут забывать. Но теперь она должна думать о выполнении мужниного завещания. Мать подняла над глазами черную вуаль и шепнула сыну: