Читать книгу "Ты следующий - Любомир Левчев"

•

А в это время Даг Хаммаршельд, генеральный секретарь ООН, лично занимался подготовкой ужина Роберта Фроста с группой советских писателей — «по их желанию». Главой делегации, по сохранившимся сведениям, был некий Сивяков (господи боже мой, я знал стольких серых писателей, но Сивяков?!.). Во время ужина поэты захотели почитать свои стихи, но Фрост сказал, что предпочитает поговорить, и задал свой первый вопрос: «А вы хорошо спите по ночам?» Советские писатели были шокированы, но все же в один голос ответили — да, мол, хорошо. Тогда Фрост заметил, что и американские поэты тоже спят неплохо, потому что со времени их революции прошло уже 100 лет. «Значит, и ваша революция завершилась. Ведь в революцию не уснешь! Я рад, что мы похожи, хотя я и не люблю людей, которые похожи друг на друга». После этой встречи с русскими Фрост поделился впечатлениями со своим другом: «толпа болтливых людей».

Но очень скоро все болтливые существа на этом свете онемели, 12 апреля Юрий Гагарин полетел в космос на ракете «Восток-1» и пробыл там 1 час 28 минут 26 секунд. А я думал: сколько веков и тысячелетий работал человеческий ген, бродя в лабиринтах наследственности, пока не добрался вот до этого создания, физические и духовные способности которого позволяют ему покинуть тонкую земную оболочку, пригодную для жизни, и выйти в космос?! Вечная слава досталась России, вероятно — самой измученной стране в этом мире. Мире, оставленном внизу.

Мы все были очень взволнованы. Все! Возможно, первый и последний раз в нашей жизни это «все» означало все человечество. И вот все мы летим, веря, что началась новая эра, которая молниеносно отразится на действительности, преобразует ее. И все происходившее прежде станет предысторией.

Мы написали молниеносные стихи. Молниеносно напечатали их в газетах. И была издана самая скоростная поэтическая антология.

Но эта космическая эйфория продолжалась пять дней, а потом мы упали на твердую грешную старую Землю.

17 апреля все те же общемировые средства массовой информации выстрелили новостью, что «кубинский освободительный корпус» (у нас сообщалось о «банде наемников») высадился на берег в заливе Кочинос (заливе Свиней). Произошла трехдневная кровавая братоубийственная резня. Фидель Кастро победил и 1 мая объявил Кубу социалистической республикой. Кеннеди, похоже, проиграл сражение, потому что эта запланированная ЦРУ операция не получила достаточной поддержки со стороны военных сил США. Кто-то постарался и незамедлительно столкнул между собой две буквы «К» — Кеннеди и Кастро: двух кумиров нашего звездного времени. И это стало звездной драмой. Так начались звездные войны. В то же время это превратило подвиг Гагарина в эпизод жестокой реальной холодной — или третьей мировой — войны. Вместе с третьим фальшивым «К» — Khruschev — выходило что-то вроде ку-клукс-клана.

Несмотря на то что Джон Кеннеди проиграл в Карибском море, его триумфально встретили в Париже 31 мая. Спустя три дня американский президент встретился с Хрущевым в Вене. Из официальных хроник можно было понять совсем немного. Новая победа советской политики мира. Новый шаг к потеплению и мирному совместному существованию. По этому поводу родился следующий политический анекдот: «Кеннеди предложил Хрущеву выбрать личное, спортивное „мирное соревнование“. Теннис? Гольф?.. Единственной возможностью, которая устраивала обоих, оказался бег. Длинноногий молодой Джон опередил Никиту, даже не вынимая рук из карманов. ТАСС сообщил: „В состоявшемся историческом забеге между главами государств СССР и США товарищ Хрущев пробежал дистанцию, продемонстрировав блестящую технику, и занял одно из призовых мест — почетное второе… Джон Кеннеди пришел предпоследним“».

Сегодня историки рассказывают другие истории. Они утверждают, будто Хрущев хотел запугать молодого и, по его мнению, нерешительного американского президента. Кеннеди же совсем не испугался. Хрущев, возможно, интуитивно понимал, что Берлин — это замочная скважина в будущее. Но его не лишенное хитрости предложение объявить Берлин свободным городом в рамках ГДР было отклонено. За этим последовал типичный для Хрущева всплеск эмоций: Берлинский кризис с блокадой, после которой была возведена Стена — самый дорогой символ глупости и мракобесия. Стена высотой 3 метра и длиной 55 километров. Все это произошло между 13 и 17 августа.

Железный занавес Черчилля был метафорой, но он делал свое дело. А Берлинская стена Хрущева была реальностью, но что же она сотворила?

Эрнест Хемингуэй не увидел этого позорного забора. Тот, у кого мы учились мужскому письму, покончил жизнь самоубийством 2 июля. Я посвятил ему прощальное стихотворение «Песнь о жестоком охотнике».

Во время Берлинского кризиса я был на курорте в Созополе. Будучи членом Союза писателей, я купил путевки для всей своей семьи.

У Владко обнаружилась грыжа, которая образовалась от того, что он плакал в яслях. Два раза его оперировали. Врачи предупредили нас, что и Марта слишком мала для моря. И Доре опять пришлось пожертвовать собой.

Нам разрешили передать путевки Андрею Германову и Стефану Цаневу. Мы смеялись, что Андрей — это мать, а Стефан — ребенок в этом неожиданном и странном семействе. По существу, все мы были большими детьми, которые играли в собственную жизнь. В отличие от открытого, реактивного, отдающего себя Стефана, Андрей был обращен внутрь. Он блокировал скрытые в нем стихии сверхчувствительности. В нашей с ним дружбе он возвеличивал мою персону. Сделал меня кумом на своей свадьбе. Но ему хотелось, чтобы я был его кумиром. А что мог дать ему я, кроме утопии — своего жалкого, не пригодного для него жизненного опыта? В результате он тоже стал комсомольским работником, сначала в Варне, а потом на моем месте в ЦК. Впоследствии нас нелепо и коварно поссорили. И мы молча отдалились друг от друга.

Но дети не думают о будущем. Это будущее думает о них. И вечерами мы выпивали с Ваской Поповым, с Антоанетой Войниковой и ее тогдашним мужем художником Николаем Буковым. Из Бургаса к нам приезжал Христо Фотев — абсолютный поэт, утонченный, как граница между морем, небом и землей, благоухающий коньяком и балладами. На пляже мы регулярно сгорали, потому что увлекались разговорами с Атанасом Далчевым. Поэт-философ приехал со всем своим большим измученным семейством. Его сын — юный Христо — стал «руководителем» наших утренних кроссов и занятий йогой. Мы ныряли со шноркелем и гарпуном, привезенными мною из Москвы.

Я рисовал кистями и красками Доры. А на закате любил оставаться в одиночестве на Царском пляже.

Лежишь себе на нежном песке. Душа сливается с сиреневыми сумерками. Тело физически испытывает свободу. И вот — какой-то невидимый капкан захлопывается. И ты можешь находиться только по одну сторону. Или тут. Или там. Свободна лишь стена. И она повсюду.

Я клаустрофоб. Всю жизнь наталкивался на стены, перегородки, замкнутые пространства. Я хочу быть там, где хочу. Но передо мной стена людей, которые мне этого не позволяют. Они хотят, чтобы человек был только с одной стороны. Они готовы убить его, если он решится перейти на другую сторону. Эти-то люди и были настоящей берлинской стеной. Берлинская стена рухнула. Но невидимая страшная стена односторонних существ по-прежнему нерушима, и моя обреченная, отчаянная битва с ними никогда не закончится.