Читать книгу "Режиссеры-семидесятники. Культура и с удьба - Полина Богданова"

Все же культура 20-х годов очень тесно переплетена с политикой. Ибо политика ее и уничтожила. В этом смысле Левитину свойственны и политические настроения, антитоталитарный пафос, как Додину, Гинкасу, Васильеву. У Левитина есть спектакли, напрямую связанные с разговором о тоталитарном режиме, как, например, «Они меня убить хотели, эти суки» по Ю. Домбровскому, ассоциации с эпохой черных воронков и ночных визитов представителей НКВД с понятыми есть и в «Белой овце» по Хармсу, и в других работах.

В целом у Левитина как у режиссера – две основные темы. Первая связана с отталкиванием от тоталитаризма. Вторая – с защитой обэриутства как особого культурного материка. Если все это объединить, то можно сказать, что Левитин всегда защищал театр и театральную игру от несвободы во всех ее формах, в том числе и политической. Игра и выражала для него эту свободу. Свободу творчества, свободу стиля, свободу выражения. Ведь играющий человек и есть человек свободный. Игра – это еще в каком-то смысле и протестное начало. Но выраженное совершенно особым образом, не в лоб, не агрессивно, не зло, а с высоты своей игровой позиции. Потому что игра – это всегда позиция «над схваткой». А то, что это постмодернистская позиция, – об этом я уже говорила.

Поэтому Левитину не надо было как, предположим, Гинкасу, становиться диссидентствующим маргиналом. Поэтому Левитина не интересовал подпольный человек, конфликтно настроенный к окружающему. Из конфликтов Левитин и как режиссер, и как человек всегда умел выходить без потерь, не сотрясая воздуха проклятиями. Спор Левитина с психологическим театром мхатовского толка и его переживания по поводу своей чужеродности могли быть актуальными только для 70—80-х. Уже в 90-е игровое начало окончательно победило. Изменилась жизнь. И в ее хаосе и пестроте мнений и истин спасало только игровое поведение, только смех, который всегда сопровождает игру, в том числе и над самим собой.

Вообще страсть Левитина к игре очень помогла ему в тот период, когда он стал зрелым человеком с именем и начал вести свои авторские программы на телевидении. Эти программы – «Счастливое поколение», «…и другие» – особый театр. Театр одного актера, Михаила Левитина. С одной стороны, они очень познавательны, потому что в «Счастливом поколении» Левитин много рассказал о себе самом, а в цикле «…и другие» – об интересных, но почти забытых или просто мало известных людях 20-х годов. С другой – эти передачи дарят особое удовольствие наблюдать очень артистичную игровую манеру их автора и рассказчика. Он остроумен, ироничен, в меру откровенен, ведь не обо всем можно поведать телевизионной аудитории, поражает легкостью импровизации. И потом, он всегда «в плюсе» – никаких сомнений, стенаний, критики и прочих негативных вещей. Называет свое поколение «счастливым» и очень изящно это комментирует: его жизнь связана со счастливыми эпохами – это поколение родилось после войны, поступило в институт в эпоху оттепели, получило театры в перестройку. Что было между этими славными вехами или, скажем, чем закончилась эта самая оттепель, Левитин не говорит. Это не его стиль. Он не говорит о плохом, трагическом, некрасивом. Потому что он, с одной стороны, вполне позитивный человек. А с другой – человек далеко не глупый.

У Левитина как у режиссера есть еще одна особенность – общая с его собратьями по поколению. Это выраженный автобиографизм в творчестве. Он сам заявлял не раз, что его театр весь вышел из детства. А детство Левитина прошло в Одессе, совершенно особым городе, с особым колоритом, особым юмором и особой культурой. Одесса – родина многих знаменитых людей: писателей Бабеля, Ильфа и Петрова, поэта Эдуарда Багрицкого, скрипача Давида Ойстраха, художника Леонида Пастернака, пианиста Эмиля Гилельса, певца Леонида Утесова, сатирика Михаила Жванецкого, актера Романа Карцева. С Одессой была связана жизнь Ю. Олеши. Здесь, в Одессе, учился и Виктор Ильченко, который вместе с Михаилом Жванецким и Романом Карцевым участвовал в работе самодеятельного студенческого театра. Позднее вся эта знаменитая компания сатириков оказалась в Ленинграде у Аркадия Райкина в его Театре миниатюр. А в 79-м году, когда Михаил Левитин пришел в московский Театр миниатюр, он пригласил и сюда эту троицу. Они играли в его спектаклях «Когда мы отдыхали», «Хармс! Чармс! Шардам!», «Чехонте в “Эрмитаже”».

То есть Левитин свой театр начинал с Одессы, с ее искрометных реприз, которыми восхищалась вся страна. А Одесса – город прежде всего еврейской культуры, и весь особый одесский юмор во многом строится на пародировании еврейской лексики, интонаций, мышления и парадоксов. Это очень здоровый юмор, юмор неунывающих оптимистов, жизнерадостных, мудрых чудаков. Одесские базары, одесские улицы, одесские коммунальные дворы, одесский цирк и одесская оперетта – весь этот пестрый густонаселенный мир, полный особой красоты, особого шарма и опасностей, и питал детство Михаила Левитина, о чем он рассказывал в своей авторской телевизионной программе «Счастливое поколение» с большой нежностью и любовью.

И к петербургским хулиганствующим поэтам объединения ОБЭРИУ Левитин тоже шел через Одессу, через ее жизнерадостность и смех. У него есть интересное, немного шутливое, но, в общем, вполне серьезное рассуждение о Петербурге и Одессе: «Петербург – город, умудренный опытом безумия. Одесса же сошла с ума от возможностей и веселья. В Петербурге сумасшедшие сошлись. Одесса же обезумела от счастья. Главное желание Петербурга – чтобы его оставили в покое, отсюда ослепшие окна домов, могучие щеколды на дверях, порывы сырости из переулков; Одесса жаждет общения. Ее сумасшедшие назойливы и болтливы, не отличить от здоровых». И еще: «Тень петербургской литературы лежит на нашей жизни, и ее не перешибет солнце одесской, потому что мы склонны верить мраку». Но сам Михаил Левитин мраку не верит. Он одессит до корней волос. Любимое его слово и понятие – «счастье»: «…хочу игры – не знаний, я хочу с ч а с т ь я (разрядка моя. – П.Б.) игры». Или о своем первом спектакле по Хармсу, который, в принципе, могли бы и закрыть, настолько он был необычен и не ко двору в те тяжелые и скучные 80-е: «…и ничего не могло поделать управление культуры с этим воплем с ч а с т ь я (разрядка моя. – П.Б.), вырвавшимся из груди маленького несчастного театра». А когда его совсем недавно спросили, в какую сторону будет развиваться его театр, он ответил – в сторону «абсолютного с ч а с т ь я».

Это, конечно, редкостное мироощущение для современного человека и художника. Мы больше привыкли к глубоким переживаниям и внутренним драмам, к дисгармонии и самокопаниям. Левитинская счастливая безмятежность – это то, что он предъявляет миру. Внутренне он, конечно, не так прост. И наверняка главные свои переживания носит глубоко в себе. Но это, опять же, не мешает ему быть исключительно театральным человеком, который умеет играть, а потому всегда знает больше, чем говорит.

Его девиз в творчестве – это обэриутство. Левитин не любит слова «абсурд», оно ему кажется слишком заумным и литературоведческим. Он предпочитает говорить об обэриутстве как о жизненной философии без философствования, как о мировоззрении без сложных мировоззренческих категорий, как о позиции, которая ничего не позиционирует. «Обэриутство – это попытка мрака вышутить самого себя. Наконец-то заняться пустяками. А пустяки-то по морде, по морде! Никогда я не читал у обэриутов осуждения советской действительности, они не удостаивали происходящее оценки».