Читать книгу "От Сталинграда до Днепра - Мансур Абдулин"

Каково же было наше удивление, когда, отбив окопы во второй раз, мы увидели фрицика сидящим на прежнем месте! Мы ему:

— Гутен морген!

А он нам:

— Гутен таг! Гитлер капут! — лопочет. — Сталин гут! Русс камрад гут!

Теперь фрицик выглядел веселым и был очень подвижен. Жестикулируя руками, он убедительно просил нас: «Майн коммен русс генерапь… Шнель, шнель… Майн коммен русс генераль!..» Хочет, значит, что-то рассказать нашему командованию. Мы поспешно отправили его в штаб. А вечером этого же дня к нашему переднему краю подошли семь танков «Т-34», совсем новые, и мы увидели опять своего фрицика, который приехал в командирском танке. Танкисты с нами балагурить не стали, да и фрицик наш только издали помахал рукой. А когда стемнело, танки ушли во вражеский тыл…

Всю ночь мы прислушивались и ждали. Наконец на рассвете услышали лязг гусениц и скоро увидели все семь наших «Т-34» — целыми и невредимыми, облепленными сверх брони странно-непривычными фигурами немецких солдат: в руках солдаты держали не автоматы, а футляры с музыкальными инструментами.

Когда я подошел к танкам вплотную, я отпрянул: вперемешку с грязью и проводами связи между катками гусениц были впрессованы человеческие волосы, кокарды со свастикой, погоны…

А немецкие солдаты — их по восемь-десять спрыгнуло с каждого танка — на губных гармошках играют нашу «Катюшу»… Чудеса, и только!

Я не художественную книгу пишу, где допустим вымысел, только пытаюсь внятно пересказать, что видел на фронте своими глазами. Причем это был ограниченной видимости «взгляд из окопа». Так вот, чтобы мне не соврать, я и тогда не понял до конца и сейчас не могу объяснить с гарантией «верно», что же это было. Могу только высказать свое предположение. Наверное, это была военная музыкальная команда, которую в дни тяжелых боев фашисты рассовали по окопам.

7 ноября гитлеровцы решили «поздравить» и нас с 26-летием Великого Октября. Утром в шесть часов внезапно на наш «передок» с диким, душераздирающим и разноголосым воем обрушился плотный артиллерийский и минометный огонь и вдобавок бомбы с воздуха. Сплошными черными столбами взметнулась к небу степная земля, которая от взрывов не может опуститься обратно, отчего будто бы вернулась ночь. Два часа длился смертельный танец огненно-черных сатанинских чудовищ над нами. Я задыхаюсь от удушливого дыма, из моих оглохших ушей течет кровь, от взрывов вибрируют в моей груди легкие… В темноте я вижу огненно-красные всполохи из воронок…

Когда немецкая артиллерия замолкла и прекратилась бомбежка, я понял только по тому, что прекратилось землетрясение и ослепило меня солнцем. Я высунулся из своей «щели» и увидел вокруг «лунный пейзаж» и дымящиеся воронки — кратеры. В первую минуту я страшно испугался, подумав, что остался живым только я, и тут же позавидовал мертвым…

Но еще через минуту я увидел живыми нескольких товарищей, которых я был готов всех расцеловать, как самых моих дорогих и родных. Но целоваться было некогда. Фрицы пошли на нас в атаку, послав впереди себя румынских, венгерских, болгарских и югославских солдат. Мы, оставшиеся в живых, открыли из всех своих пулеметов и винтовок огонь. Передние ряды атакующих залегли и стали отползать. Так мы отбивали гитлеровские атаки в этот день трижды. Большинство наших пехотинцев в этот день погибли, не успев произвести из своих «трехлинеек» ни одного выстрела, но оставшиеся в живых рассчитались за них с лихвой, так как на «нейтралке» я увидел через свой «перископ-разведчик» сплошные трупы гитлеровцев…

До города Знаменки оставалось около двадцати километров. Фашисты принимали все меры, чтобы как можно дольше задержать нас.

Наши атаки захлебывались одна за другой. Очень многие погибли в эти дни, а к городу Знаменке никак не можем подойти. В нашем батальоне мы несем потери командиров рот. Как комсорг батальона, я каждый день подменяю их до прихода вновь назначаемых из полкового резерва…

Было ощущение, что за этот год на войне погибли все наши мужчины и парни. Если с середины октября до начала ноября 1943 года в нашей дивизии преобладали призванные в армию из Полтавщины, то к концу ноября полтавчан — наших «кукурузников» — оставались в строю десятки и единицы. Война пожирала людей беспощадно и безжалостно. В ротах насчитывалось всегда по пятнадцать-двадцать человек вместо ста — ста двадцати. Пополнение подходило почти еженощно, но к полудню следующего дня оставалась опять горсточка людей в каждой роте… Поневоле начнешь думать, что ты и в самом деле остаешься живым пока что один…

… В день моего ранения я, как ни странно, знал, что буду ранен и с самого утра 28 ноября 1943 года я готовился. Подобрал брошенный каким-то немцем ранец, откуда я под предлогом — «В госпитале пригодится!» — достал и положил в свой вещмешок немецкий бритвенный прибор в специальной пластмассовой компактной красивой коробке, толстую пачку чистой бумаги и «вечное» перо, заправленное чернилами, которое при опрокидывании показывает голую женщину…

Мы дважды ходили в атаку и дважды были отброшены назад. При перебежке меня обстрелял пулемет, причем так близко, что я разглядел злое лицо фрица и упал от удара по моей левой пятке, от чего она одеревенела. «Ранен?! Надо сползти в воронку и там отсидеться». Разуваюсь. Разглядываю развороченный задник сапога, а моя пятка целая! Обул сапог и выскочил, чтоб догнать своих! К середине дня в ротах осталось по пять-семь стрелков и автоматчиков. Фашисты заметили нашу малочисленность и решили контратаковать, но сначала открыли артогонь. Били точно. На моих глазах взрывом срезало бруствер КП нашего батальона, и показалось, что комбат гвардии капитан Картошенко Николай Михайлович погиб. Я кинулся по траншее на высотку КП. Комбат был жив, но ничего не слышал — контузило.

С командного пункта, конечно, несравнимо четче просматриваются позиции, чем из окопа. Комбат продолжает кричать связисту, тот передает по телефону и слушает, что отвечают из штаба полка, а я с высотки обозреваю картину военных действий… И вдруг замечаю фашистских автоматчиков, которые под прикрытием своего артогня перебежками продвигаются поближе к нашим траншеям еще до начала настоящей атаки, чтоб, значит, захватить нас врасплох, как только кончится артналет. А наши хлопцы из-за ураганного артогня, естественно, и головы не высовывают из траншей… Я показал комбату на пробирающихся фашистов-автоматчиков и побежал по траншеям предупредить наших об опасности.

Роты открыли огонь по автоматчикам, мы начали бросать гранаты, и немцы пока залегли. Я по связи попросил передать комбату, чтоб он срочно затребовал патроны и гранаты, которые у нас на исходе.

Связист мне сказал по телефону, что боеприпасы и подкрепление к нам посланы и нам до их прибытия надо продержаться еще минут двадцать-тридцать. В штабе полка в тот день были мобилизованы нам на выручку все работники — каждый штабной работник нес на себе ящик с патронами и гранатами.

Двадцать-тридцать минут… Много. Кажется, впервые я желал, чтобы артиллерийская подготовка вражеской атаки длилась подольше…

Фашистские автоматчики еще продвинулись, они теперь на самом краешке зоны артиллерийской бомбежки. А стрелять уже нечем. Ищу глазами, где найти хоть один патрон, чтобы снять офицера, который высунулся из воронки и машет, машет своим солдатам, маня их к себе… Позади окопа я увидел винтовку с открытым затвором, в магазине — патрон. Хотел выскочить, смотрю, лейтенант Яковлев Иван, опередив меня, ползет к той же винтовке. Отвернулся и замечаю, что офицер уже переместился в другую воронку — еще ближе к нам. Да чем же его снять-то?! Опять оглянулся туда, где лежала винтовка, и вижу убитого лейтенанта… Выскочил к винтовке, схватил — и скатился в свой окоп.