Читать книгу "Екклесиаст - Александр Холин"

Христос же ответил:

– Отец мой отблагодарит за отзывчивость твою, добрый человек. Да будет так: посижу на лавочке, когда вернусь. Только ты дождись меня…

Сын Божий отправился на Голгофу, а хозяин дома Ахашверош и по сей день не умер, так как Второго Пришествия ещё не было. С тех пор прозвали его в народе Вечный Жид, потому-то и получил он бессмертие за свои дела.

Я замолчал, думая, что граф как-нибудь отреагирует на мой рассказ, но тот растеряно молчал. Тогда я спросил сам:

– Как же вас величать, господин граф, Ахашверошем, Вечным Жидом или же Сен-Жерменом?

– У меня много имён, выбирайте, какое нравится, – ответил, наконец, граф. – Я предложил выгодную сделку, не следует рубить сплеча, подумайте.

– А что думать? – взъерепенился я. – Если бы предложение ваше исходило от чистого сердца, то вы в первую очередь предложили бы мне другое имя. Это делается до мистерии посвящения. А если таковое не сделано, значит, и в голове у вас что-то не то. Недаром вы пытались убедить меня в еврейском родстве, мол, рыбак рыбака видит издалека. Но ведёте вы себя до сих пор как настоящий Вечный Жид. Убирайтесь, видеть вас не хочу!

Видя, что я не совсем расположен к разговору, граф сразу потерял ко мне интерес, пожал плечами, и чуть погодя все же продолжил:

– Что ж, нам пришла пора расставаться. Но, конечно, не навсегда. Впереди самый интересный вопрос, на который, я понимаю, сразу ответить невозможно, да и не нужно. Но, выстроив с помощью логистики в цепь аргументы «pro» и «contra», есть ещё время решить что нужно и что не очень. До скорого свидания!

Прощальные слова графа ещё звучали в моих ушах, а перед глазами уже маячил пятиярусный иконостас «Иерусалимского подворья».

– Милай, плохо тебе?

Передо мной стояла бабуля, наверное, служительница храма и участливо заглядывала в лицо. Придя в себя, я оглянулся и успокоил бабулю:

– Всё нормально, матушка. Всё нормально.

Тут же я обратил внимание, что никакого гроба посреди храма нет, и что люди подходят к иконам, прикладываются, поклоняются. В общем, всё как обычно после окончания богослужения.

– Послушайте, матушка! – окликнул я бабулю. – А где тут гроб с покойником стоял? Унесли что ли?

Бабуля испуганно посмотрела на меня, даже рукой махнула, будто отмахиваясь от наваждения:

– Что ты, милок, что ты! Не было ноне никакого покойника. Тебе уж чё-то показалося. И сидишь – не в себе как. Может, водички святой, а?

– Спасибо, спасибо, не нужно.

Привидится же такое! Мало того, что оказался в любовном будуаре, так ещё и сны про Иисуса Христа и Нострадамуса преследуют! Даже Мелу Гибсону такое видение не экранизировать! Ему до этого, как до луны пешком. Но странноватое что-то со мной приключилось.

Башня… Куда она делась? И основа всех основ – Любовь – подставлена под сомнение. Лишиться огромной единственно-человеческой силы любви ради возможности стать Проповедником? А не слишком ли большая цена за бессмертие? Но решение должен принимать я, и ни как иначе! Принять решение?..

А почему я что-то должен решать, поддаваться Искушению, участвовать в нём, и лишиться при этом не только Любви, но и души человеческой? Или это Пасхальный подарок Вальпургиевой ночи? «…и по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь», – снова невольно всплыли в сознании евангельские строки.

Надо мной распластался вовсе не альковный свод с чадящими по стенам факелами, гобеленами и фресками, а тот, который видел немного раньше, церковный с библейской росписью по стенам. И бабушка только что подходила, но не из потустороннего Зазеркалья, а здешняя, земная. Постойте-ка, мой гроб?! Ах, да. Я у неё уже спрашивал. Ничего себе! И головная боль откуда-то вернулась, будто волны наплывают из разгулявшегося окиян-моря. У меня, вероятно, крыша съезжает, потому что такой хаос сознания, такой винегрет философского заумствования и выдуманные прыжки по спиралям времени бывают только у готовых ко всеобщему грандиозному сумасшествию. Очень похоже. Причём тут Иисус? И Нострадамус? А чего стоит мистерия поклонения фаллосам в монастыре йезидов?! Да уж, все смешалось в доме Облонских. Послушайте, я был там или нет?

Снова открыл глаза и первым делом огляделся.

Ага. Я уже дома.

А как же дошёл домой оттуда, из Иерусалимского подворья? Ничего не помню. Неужели всё приснилось?! Не может быть! Такие чувствительные видения не бывают снами! Всё-таки, как я добрался до дому? Ведь помню, как из храма выходил, а как дошёл – не помню. Или ничего не было, а все эти бредни – последствия встречи с Екклесиастом? Мало ли чем чёрт не шутит, тем более в праздник Воскресения Христова!

Ведь я лежу опять на своей возлюбленной четырёхногой тахте. Уже давно доказано, что четырёхлапая тахта – лучший друг несчастного мужчины – а я страдаю на её широкой спине от болячек, увязавшихся за мной из привидевшейся ночью встречи с Проповедником на Дорогомиловской заставе. Или никаких встреч не было? Но они же приснились, привиделись как нечто более, чем реальное! Причём, такая реальность не может быть просто сном или воображением больной головы, возникшим неизвестно откуда! Никакой сон не появляется просто так, сочинённый неизвестно кем и ни для чего.

Я попытался повернуться набок. Тут же притаившаяся пронзительная боль в позвоночнике проснулась, набросившись на моё тело с видимой и чувственной агрессией. Кажется, ничего не приснилось. Даже строчки, вспыхнувшие в сознании не хуже Нострадамовских катренов на стене Сен-Жерменского подворья посетили больную голову. И я, схватив карандаш, позабыв про боль, принялся усердно записывать то, что иногда приходит в голову. На то она и пустая. А если не запишешь сразу, потом уже ни за что не вспомнишь:

Чтобы поддержать потрясённую великую ризу,Для очищения этого красные маршируют.Семья будет почти уничтожена смертью.Красно-красные истребят красных.Кровь невинных вдов и девиц.Так много зла совершено великим Красным.Святые образа погружены горящий воск.Все поражены ужасом, никто не двинется с места.

Я внимательно присмотрелся к записанным строчкам, потому как что-то знакомое было в этой необычной «красной» писанине. Так ведь это один из катренов Мишеля Нострадамуса, который мне так хотелось записать ещё там, в странном приснившемся Зазеркалье! Недаром в моей голове они проявились теми же огненными буквами. Неужели всё это не приснилось, не привиделось, не показалось, не поблазнелось, а было в действительности?

Муза поэтов и писателей Эрато видимо только и ждала, когда я вспомню подстрочник предсказания, прочитанный мной на стене храма в Зазеркалье, потому что я снова начал безостановочно писать, но уже не предсказания французского Екклесиаста, а свои, отечественные. Подстрочник предсказания, переведённый Сен-Жерменом на русский язык, запомнился мне так явственно потому, что послужил платформой, толчком для рождающихся в моём сознании размышлений на заданную тему.