Читать книгу "Преемник - Марина и Сергей Дяченко"

Мысль о том, что таким образом я отомщу предателю, не вызвала радости. Хаар плотно задвинул задвижку, прошёлся по комнате, приглашая меня оценить её удобство и богатство; повалился на кровать, не снимая сапог:

— Ну-ка… Повернись-ка вот так…

Авторитетный жест смуглой руки объяснил мне, как именно следует повернуться. Он привык вертеть людьми, будто куклами, подумала я, поворачиваясь, как на торгах.

Хаар покивал, довольный. Щёлкнул языком:

— Да, замарашка… Будешь умницей — подарю тебе новое платье, безрукавку и плащ… Что ты хочешь, чтобы я тебе подарил?

Я тупо молчала, и это было плохо. Он нахмурился:

— Язычок проглотила? Ладно… Подарю тебе всё по очереди, какую тряпку первой снимешь, таков и подарок будет… Давай-ка.

Внутри меня всё скорчилось от стыда; я жалобно подумала, что, какой бы ужасной не была моя вина, расплата за неё всё-таки слишком жестока. Луар, ты видишь?!

Пальцы мои уже возились с застёжкой плаща. Не испачкать, подумала я вяло, и бросила плащ на спинку кресла.

— Хорошо, — сказал Хаар, облизывая узкие губы. — Плащик. Получишь. Что потом?

Неужели Флобастер не сумеет меня простить?! Сумеет, но не захочет. Как не захотела бы я на его месте… Хорошо бы вернуться назад, к тому моменту, когда там, в переулке, он просил меня сказать, что я пошутила…

Впрочем, всё повторилось бы снова, потому что… Жить без Луара можно, но очень уж тоскливо. Невыносимо.

Я распустила шнуровку безрукавки. Бросила на кресло поверх плаща. Хаар довольно зажмурился:

— Так-так… Ну-ну…

Скорей бы всё кончилось, подумала я устало. Заползти бы в какую-нибудь щель, закрыть глаза и обо всём забыть. И не видеть перед собой этой смазливой, самодовольной рожи. И не помнить тех Флобастеровых слов…

Я стянула через голову платье, расшнуровала корсет; нижняя юбка распласталась на полу, как дохлая бабочка. Я подняла её и, машинально отряхнув, аккуратно сложила на кресле. В одной тонкой рубашке было холодно — впрочем, колотившая меня дрожь имела совсем другое происхождение.

…Нас было пятеро — пятеро приютских девчонок, не внявших запретам и сбежавших на представление бродячей труппы. Гезина в ту пору была ещё голенастым подростком на маленьких ролях, Мухи не было вообще, Фантин казался в два раза тоньше, и лирические сцены на пару с Барианом играла Дора — пышнотелая, соблазнительная дамочка; несколько месяцев спустя она ушла фавориткой к богатому аристократу, в замке которого мы жили неделю… Но тогда, в тот день, я ничего этого не знала — я просто купалась в своём восторге, разинув глаза и рот, забыв обо всём на свете, восхищаясь и изнывая от зависти к этой жизни, такой свободной, такой яркой, к этому делу, такому странному и прекрасному, к этим подмосткам, к этим людям, казавшимся мне особенными, исключительными, почти что магами…

После представления, хоть было уже поздно и товарки мои, боясь разоблачения, торопили меня обратно в приют, я пробралась в головную повозку и среди потных полуодетых актёров нашла Флобастера.

Я стала перед ним на колени; я плакала и молила, обещала делать самую тяжёлую и грязную работу — пусть только он возьмёт меня с собой, я не могу возвращаться в приют…

Он пожимал плечами — зачем, к чему, сами с трудом кормимся, а что, если попечителям приюта это не понравится и они вышлют погоню… На любой земле свои законы — и не бедным странствующим актёрам нарушать их. Что ты, девочка…

Мои товарки ушли, не дождавшись меня; поспешность не помогла им — наше отсутствие обнаружилось, все в один голос указали на меня, как на зачинщицу, да так оно, по правде, и было… Нас жестоко высмеяли за пристрастие к низменным зрелищам, коим в первую очередь является балаган; я глотала слёзы от такой несправедливости и даже пыталась возражать — за что меня высмеяли ещё злее и, помучив всю провинившуюся пятёрку долгим судебным разбирательством, приговорили к публичной порке.

Не знаю, как бы я это вынесла — но, к счастью, наказанию не суждено было свершиться.

До сих пор неизвестно, почему Флобастер переменил своё решение и чем он купил попечительницу приюта. Деньгами? Вряд ли. Он пробыл в её кабинете весь вечер — а глубокой ночью, явившись в спальню и подняв всех на ноги, эта дама с вечно поджатыми губами велела мне собираться, и тогда, ещё не веря своему счастью, я уже знала тем не менее, что вот она пришла, моя настоящая жизнь…

…Хаар лежал на кровати, не сняв сапог. Я стояла перед ним в одной рубашке; он сыто щурился, как кот, к которому каждый день является на дом покорная мышка.

…А что делать?! Мышка сама полезла в мышеловку, теперь это её мир, и можно приспособиться и выжить… Или куда? На улицу? В служанки? Мыть заплёванный пол?

Хаар обнажил в усмешке свои белые зубы:

— Ну же… У тебя уже полно подарочков, и последним будет тонкая сорочка… Из нежного полотна… такого нежного, как твоя шкурка. Ну-ка!

Я стиснула зубы, и на секунду его лицо скрылось из глаз, отгороженное от меня скользящим полотном. Потом я снова увидела его довольный растянутый рот, и сорочка была уже у меня в руках.

Он с хрустом потянулся. Носком одной ноги зацепил за пятку другой, лениво стянул сапог, потом другой; расстегнул на груди куртку и рубашку, обнажив по-звериному шерстистую грудь. Не торопясь, горделиво похлопал себя по причинному месту — мне показалось, что в штанах его шевелится изрядных размеров гадюка. Поманил меня пальцем:

— Утю-тю…

Скрипнули половицы под моими босыми ногами. Я не чувствовала холода; Хаар тяжело дышал, от чего в крупном с горбинкой носу его трепетали чёрные волоски:

— Ай, славная девочка… Будешь послушной — будешь счастливой, всё у тебя будет, как сыр в масле… Иди, — его пальцы чуть дрожали, он расстёгивал пряжку кожаного с бляхами пояса.

Я оказалась рядом с кроватью; благоухая одеколоном, он поймал меня за безвольно свисающую руку, и ладонь его оказалась горячей, как утюг:

— Будешь счастливой… Верь мне…

Я послушно улеглась — и в этот самый момент во мне взбеленилась память.

Ошалевшая от моей бесстыдной покорности, память ревела, как пойманный зверь. Память подсовывала мне картину за картиной — глаза Луара, волосы Луара, хрипловатый со сна голос: «когда мне было пять лет, я упал в бочку с дождевой водой…» Тёплые ладони на моих бёдрах. Луар, мой властный сын, мой нежный мучитель… Целомудренный, как дождевая вода… Вот я лежу затылком на расслабленной тонкой руке, я боюсь не то что пошевелиться — вздохнуть, всё моё тело затекло до бесчувствия, а Луар всё не просыпается, и, скосив глаза, я разглядываю его лицо…

Надо мной нависало масляное, с сизым подбородком, холёное лицо Хаара.

Я завопила как резаная.

Выскользнув из-под его рук, путаясь в подвернувшейся простыне, я схватила в охапку свою одежду и ударилась в дверь, как мошка в стекло фонаря. Боль от ушиба заставила меня вспомнить о засове; обламывая ногти, я вырвалась из комнаты и кинулась бежать. Толстая хозяйка, восседавшая в прихожей, поперхнулась и закашлялась. Вероятно, коридорами её почтенного дома не каждый день бегают совершенно голые девчонки с круглыми безумными глазами.