Читать книгу "Цусимский синдром - Станислав Смакотин"

С Матавкиным встречаемся редко, еще реже общаемся – у издерганного таким режимом врача от усталости появляются синяки под глазами.

После разгрома корабля с кают-компанией я начал ощущать отчуждение, исходящее от офицеров броненосца: со мной здороваются, интересуясь делами, однако при первой возможности сворачивают разговор. Впечатление, что офицерский корпус, за исключением Вырубова, Данчича (к моему удивлению) и еще пары человек, винит в притеснениях непрошеного гостя. То есть меня.

Диалоги происходят приблизительно такого характера:

– Господин поручик? Доброе утро!

– Доброе, господин лейтенант…

– Простите, бегу по службе!

Ну и ладно. Не сильно-то и хотелось, господа элита… Российской империи. Перебьюсь! К тому же вас тоже можно понять. Никто ведь не знает того, что мы с адмиралом… Знали бы вы – все было бы по-другому, уверен. Вы мне от этого менее симпатичны не становитесь, а я… Я не гордый…

Пользуясь свободным временем, я всецело посвятил себя наблюдению за маневрами, окончательно изъяв бинокль у младшего судового врача. Впрочем, вытребовав на сей раз его согласия. Делая морду кирпичом и тихонько занимая позицию у прожектора заднего мостика – почти не дышал, внимая словам присутствующих.

Ночное совещание адмиралов со штабами явно не прошло даром. Весь день седьмого мая адмирал занимался тем, что гонял первый отряд в хвост колонны и обратно – то заставляя сбросить скорость до пяти узлов, пристраиваясь затем в кильватер «Ушакову», то вновь уводя вперед, командуя увеличивать до пятнадцати. Первый же опыт такого маневра повторил цусимскую оплошность: как и в завязке сражения, небогатовский теперь «Ослябя» почти застопорил машины, пропуская перед собой «Орла»…

Подобные перестроения оказались столь нехарактерны, что офицеры на заднем мостике буквально начали держать пари, споря: надолго ли хватит адмиральского запала? Итог общему мнению печально подвел Вырубов: «Не поздно ли взялись, господа?.. Скоро берега Японии увидим в бинокль!..»

Рожественский, похоже, решил окончательно взяться за первый отряд: даже на стрельбы, завершающие седьмое число, бородинцы ушли отдельной группой. Ведя огонь на сей раз по единственному сброшенному с «Орла» щиту. «Суворов», начав стрельбу первым, передал дистанцию мателотам, не преминув сделать выговор «Бородину» за несвоевременную пристрелку. Получилось весьма коряво: «Александр» оказался единственным, чьи залпы легли возле мишени. «Бородино» же с «Орлом», находясь значительно позади, с первых же выстрелов допустили огромные недолеты…

Таким же образом прошли и следующие два дня – маневры, маневры… И еще раз маневры. С которыми на эскадре действительно все очень плохо. О чем теперь с уверенностью могу судить даже я, сухопутно-гражданская личность. Мне совершенно непонятно, чем занимался весь девятимесячный поход Рожественский, если сейчас, к его концу, самые простые упражнения зачастую вызывают в боевом строю почти настоящую панику.

Окончательно выделив первый отряд броненосцев в самостоятельную боевую единицу и явно не успокоившись на этом, адмирал буквально завалил командиров работой: то обводя четверку колонной вокруг всей эскадры на полных оборотах, то, внезапно заставив сбросить ход, пристраивая ее в конец общего строя. Отдельное же удовольствие командующий получал, внезапно объявив поворот «все вдруг», переводя броненосцы в строй фронта. В такие моменты выговоры экипажам сыпались как из ведра. Не церемонясь, Рожественский ругался на полную катушку, используя для этого все доступные средства, сиречь – сигнальные флаги. Особенно жестоко доставалось несчастным «Бородину» с «Орлом». И частенько под гордо реющее на «Суворове»: «Не можете летать – научитесь хотя бы посредственно плавать», – либо: «Позорите собой историю великой битвы», – оба неудачника стыдливо пристраивались к собратьям, занимая свое место в линии. «Александру» же, в силу принадлежности к царской фамилии либо еще по каким причинам, люлей доставалось на порядок меньше. Впрочем, к оправданию последнего стоит сказать, что и маневрировал он значительно лучше остальных, всегда следуя в кильватере флагмана. «Любимчик» – можно было то и дело услышать про него на мостике.

Остальная часть эскадры маневрировала и вовсе ужасно – переходы из колонны в строй фронта давались кораблям хуже некуда. И если наш, первый отряд пусть худо-бедно, но выдерживал строй пеленга, то второй, а особенно третий отряды осуществляли его вразнобой, создавая привычный уже хаос.

Попытки же объяснения офицерами на мостике их несплаванностью и первыми маневрами с момента присоединения Небогатова на меня лично никакого впечатления не произвели. Получалось откровенно плохо!

Ставшие ежедневными стрельбы проходят немногим лучше: Рожественский явно пытается наладить поотрядный огонь, но получается это у него совсем не айс… Мягко говоря. Разделяя колонну броненосцев на три отряда, водит их кругами вокруг мишеней – то сокращая, то увеличивая дистанцию. Причем расстояние до каждой цели каждый раз определяет глава каждой четверки, передавая ее следующим в кильватере. Для меня так и остается непонятным – то ли дальномерщики плохо разбираются в оборудовании, то ли сигналы кораблями репетуются неправильно. Расстояния недолетов и перелетов часто столь существенны, что могут отличаться от обозначенного на целый десяток, и не один, кабельтовых.

Радует одно – настроение командующего наконец постепенно начало передаваться и его подчиненным: все реже на мостике можно услышать смех и шутки, все чаще я наблюдаю вокруг себя сосредоточенные серьезные лица. Четырехдневные маневры со стрельбами почти до предела измотали экипаж, и не только офицерский корпус: с усталых лиц матросов послетали улыбки, измотанные до предела кочегары то и дело поднимаются на палубу, усаживаясь небольшими группами, прямиком на настил. Разговоры в таких кучках сидельцев почти отсутствуют – люди просто молча, тоскливо глядят пустыми глазами вдаль, на линию горизонта.

В кают-компании, в одночасье превратившейся в мрачное унылое место, не осталось и тени от былого уюта: из всей мебели сохранились большой деревянный стол с десятком стульев, которых на всех не хватает. Чтобы отобедать или отужинать, офицеры вынуждены занимать очередь, недовольно толпясь вокруг занявших места счастливчиков. И если бы косые взгляды имели свойство оставаться на их объекте, то броненосец давным-давно отправился бы на дно, не выдержав моего веса под их грузом.

Вообще-то люди за последнее столетие совершенно не изменились, и быт корабля все больше напоминает мне мою работу в родном, будущем столетии. Те же повседневные рутинные обязанности, часто выполняемые через «не могу», ссоры, мелкие дрязги, сплетни… Разница, пожалуй, лишь в культуре общения да какой-то витающей в воздухе благородной идее. Если в двадцать первом веке таковая отсутствует в принципе, разве что обогащение с наживой… то эти люди, похоже, свято верят в то, что делают. И слово «отечество» для них отнюдь не является пустым звуком в нашем, привычном понимании.

Почти каждый вечер Рожественский собирает у себя разнообразные совещания. Точнее, «собирает» будет здесь не совсем уместным. Скорее, принимает у себя делегации: кого почти презрительно, как, к примеру, командиров отряда транспортов. Кого – вполне миролюбиво и даже благожелательно. Коллегу Энквиста с командирами и старшими офицерами встретил у трапа, и весьма радушно. Главу крейсерского соединения, принятого вечером девятого, флотоводец даже изволили облобызать, несмотря на макаровскую бородищу, причем лично. Впрочем, весьма снисходительно и порядком свысока, но – тем не менее. Лично наблюдал встречу флотоводцев неподалеку.