Читать книгу "Я учусь быть мамой - Лена Никитина"

Один учитель высказал такую, видимо, дорогую для него мысль:

– Мать всю жизнь должна поспешать за своими детьми, чтобы не стать для них чужой.

Я возразила:

– А мне думается, что и мать, и отец хоть в чем-то должны всегда опережать своих детей, даже взрослых. Чем? Сердечностью, мудростью – этими привилегиями старости. Ведь человек с годами должен становиться человечнее, терпимее, глубже – иначе зачем ему долгая жизнь?

Все то, что я пытаюсь объяснить так многословно, Пушкин выразил в нескольких фразах. И как сказал! Не могу удержаться от удовольствия снова и снова вместе с вами перечитать эти удивительные строки, с которыми Александр Сергеевич обратился к жене на четвертом году их супружества. Подчеркиваю: на четвертом – то есть тогда, когда семейная жизнь успела одарить поэта не только розами, но и шипами.

Наталья Николаевна в одном из писем, по-видимому, выразила беспокойство, что семья обременяет поэта, не дает ему сосредоточиться на творчестве. И вот его ответ: «Никогда не думал я упрекать тебя в своей зависимости. Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив; но я не должен был вступать в службу и, что еще хуже, опутывать себя денежными обязательствами. Зависимость жизни семейственной делает человека более нравственным. Зависимость, которую налагаем на себя из честолюбия или из нужды, унижает нас» (8 июня 1834 года).

Воистину, здесь нечего ни убавить, ни прибавить – по этому закону надо просто жить.

Как быть с работой

Бунт против эмансипации

Читатель вправе спросить: «Семья, дети – это прекрасно. Но как быть с работой, той самой, которая, помнится, была у вас когда-то главным смыслом жизни?»

Только об этом можно было бы написать отдельную книгу – так много всего связано с этой трудной темой, от личных моих переживаний до глобальных социальных проблем. Но оставим проблемы специалистам, а я займусь «переживаниями». Я прошла через все сомнения, не исключая крайностей. «Золотую середину» найти оказалось нелегко.

Я уже говорила, что вступила в сознательную жизнь с бесспорным предпочтением профессионального общественного труда всем остальным видам деятельности. Подчинять личное общественному было для меня законом жизни. Так жили мои отец и мать, многие рядом с нами, все лучшие люди, которых я знала.

Сейчас мне страшно подумать об этом, но я могла отказаться иметь детей, если бы они помешали моему делу; примеров тому история женской эмансипации знает немало. Но родился сын, потом второй – я окунулась в мир незнакомых мне, удивительно светлых и чистых радостей и в омут бесконечного, однообразного – но необходимейшего! – домашнего труда.

Началась какая-то совершенно новая для меня жизнь, в которой – я сразу почувствовала это! – я стала центром крошечной вселенной, ее своеобразным солнышком, без которого не только голодно, но и холодно всем большим и маленьким в доме. Если где-то там, за стенами дома, я была одной из многих, как бы вполне заменимой деталью, то здесь я оказалась незаменима. Каждый день, уходя на работу в библиотеку, я то и дело оглядывалась и долго видела две крошечные фигурки у калитки: они стояли, пока я не скрывалась с глаз. А я шла и чувствовала, что не должна уходить от них, что я делаю что-то не то, почти преступление.

Ясли? Детский сад? Какие ясли? Теперь я и представить себе не могла, чтобы отвести своих малышей куда-то в чужие стены и отдать их в чужие руки.

Мы нашли выход в том, что работали в разное время: Борис – с утра, я – вечером… И вот за 12 лет – семеро ребят и, кроме очередных и четырехмесячных декретных отпусков, – ни месяца пропуска на работе. Почему?

В самом начале: как же это – не работать?

Потом – тяжело, непривычно, нудно целый день в домашней круговерти.

А уж затем – заработок, он был просто необходим нам тогда – жили мы трудно. И я снова и снова каждый день шла на работу, но было все тяжелее уходить из дома. Я исподволь чувствовала, что тут я нужна, что, уходя, я в чем-то обездоливаю не только детей, но и мужа…

Я пыталась заглушить это чувство, считая его непростительной женской слабостью. Как я ошибалась! Из того времени в нынешнее до сих пор тянется немало наших семейных трудностей, а сделать что-то уже нельзя: время упущено, то самое, когда все только начиналось. Я испытывала все чаще недовольство собой, острое чувство вины перед детьми, которым так не хватало моей ласки, тепла, моего внимания, да просто налаженного упорядоченного быта.

В конце концов я пришла к настоящему бунту… против эмансипации. Я все больше убеждалась в том, что воспитание – самое что ни на есть государственное, общественное дело, в котором женщину-мать заменить не может никто!

Надо сказать, что все дети в то время у меня были еще маленькие, и, разрываясь между всеми навалившимися на меня обязанностями, я бунтовала: матери так нельзя!

Нам в то время подарили репродукцию картины Леонардо да Винчи «Мадонна Литта». Она висела на самом видном месте и смущала меня своей тихой умиротворенностью и спокойной сосредоточенностью прекрасного материнского лица. Я вглядывалась в него и вспоминала пушкинское: «Служенье муз не терпит суеты…» – и снова, и снова думала: «Самое великое в жизни женщины – материнство, потому что именно оно дает все творческие начала рожденному человеку. А мы, современные матери, на кого мы похожи? Что мы несем своим детям?» – и расстраивалась, не видя выхода.

Вот тогда мне и попалась на глаза статья Л. Н. Толстого о чеховской «Душечке». Я приняла его взгляд сразу и безоговорочно: «Без женщин-врачей, телеграфисток, адвокатов, ученых, сочинительниц мы обойдемся, но без матерей, помощниц, подруг, утешительниц, любящих в мужчине все то лучшее, что есть в нем, и незаметным внушением вызывающих и поддерживающих в нем все это лучшее, – без таких женщин плохо было бы жить на свете».

Я донимала всех этой цитатой и своими саркастическими замечаниями в адрес современных «э-ман-си-пе» и издевалась даже сама над собой: «Туда же: статейки пишешь, с трибуны выступаешь – лучше бы дома порядок навела, Цицерон несчастный…» Смешно сейчас вспомнить – а ведь было, никуда не денешься. Пришлось мне переболеть и этой «подростковой болезнью» самоотрицания и скепсиса.

Заставила меня опомниться и «уравновеситься» простая мысль, показавшаяся мне поначалу парадоксальной: «А наши матери?»

Я вспомнила тех, кого знаю, – не цацкались они с нами, своими детьми, пропадали с утра до вечера на работе, а из ребят надежные вышли люди: работящие, совестливые, честные, добрые. Как так? Тут же вспомнились две нынешние знакомые – в прошлом домашние хозяйки: ничего путного из их воспитательной деятельности не вышло, хотя дома сидели «ради детей».

Разумеется, примеры можно привести и другие, прямо противоположные. Статистики у меня нет, и ни на какой серьезный вывод на основании этих фактов я не решаюсь. Просто воспроизвожу ход своих размышлений, чтобы доказательней (так мне кажется) прозвучало то, что хочу дальше сказать.