Читать книгу "Жена немецкого офицера - Сюзан Дворкин"

«Она принесет тебе много радости, – пообещала я, – вот увидишь». Вернер слегка улыбнулся и попытался с любовью посмотреть на нашу дочь. Он очень старался. Он разослал друзьям прелестные карточки с новостью о рождении ребенка. И все-таки это была всего лишь мишура, маскирующая более серьезные вещи – как цветочная гирлянда в нашей кухне. На самом деле Вернер был глубоко разочарован, и это чувство не оставило его до конца жизни. Он мечтал о сыне.

С каждым днем у Вернера был все более и более несчастный вид. Он заметно осунулся. Похоже, он был совершенно неспособен следить за питанием. Он слишком привык, что за ним ухаживает женщина, и сам себя обслужить не мог. Возможно, он надеялся, что если я увижу его грязные рубашки и похудевшее лицо, то проникнусь сочувствием, быстро восстановлюсь после родов, кровотечение прекратится, и я снова вернусь домой. Что ж, если он действительно так думал, то расчет полностью оправдался. Мне было больно смотреть на Вернера, и я провела в больнице не девять дней, как должна была, а только семь. Ровно через неделю я поспешила к своему беспомощному мужу.

Я окрестила дочь Марией в честь своей венской спасительницы фрау Доктор. Второе имя мы выбрали вместе с Вернером: Ангелика, в честь великой художницы XVIII века Ангелики Кауфман. Она дружила с Гете, Гердером, Джошуа Рейнольдсом и Томасом Гейнсборо. Вернер восхищался этой женщиной. Гитлер тоже любил ее работы, так что ее полотна, посвященные войнам римлян с германцами, висели в рейхсканцелярии. (Позже, когда мы переехали в Англию, моя дочь стала представляться не Ангеликой, а Ангелой. В дальнейшем я буду использовать этот вариант ее имени, так как он ей гораздо больше нравится.)

Возможно, вы спросите, почему я не назвала свою дочь в честь матери. Дело в том, что по традиции евреи называют детей только в честь умерших людей, а в апреле 1944-го я еще верила, что моя мать жива. Во всем, что я делала с дочкой, я чувствовала ее присутствие. Я чувствовала запах ее духов, видела, как она склоняется над колыбелькой. Я чувствовала ее рядом так живо, что сомневаться было невозможно.

Вскоре после рождения Ангелы, в четверг, к нам приехала четырехлетняя дочь Вернера Барбль. Едва войдя вместе со своей куклой в дом, она вскинула руку и воскликнула: «Хайль Гитлер!»

Ее мать, Элизабет, одобрительно улыбнулась.

Мне редко доводилось встречать людей, которые пугали бы меня столь же сильно, как Элизабет Феттер. Эта высокая, сильная, красивая женщина казалась мне ледяной. Уверена, она умела быть нежной и мягкой, как моя волшебная статуя. И все же для меня она была сплошным холодным мрамором. Вернер задержался перед работой, чтобы поздороваться с дочерью и бывшей женой. Когда они с Элизабет встретились лицом к лицу, воздух в квартире просто затрещал от смеси вражды и притяжения. В комнате стало жарко. Я видела, что она все еще привлекает Вернера. Он поцеловал дочь и поспешно ушел на работу.

Оставшись наедине с Элизабет, я решила вести себя как можно более тихо и безобидно. Я говорила почти шепотом и суетилась, предлагая то кофе с пирожным, то стул, то осмотреть квартиру. Барбль, высокая, светловолосая девочка, стесняясь меня, стояла в углу.

Элизабет опустила взгляд на Ангелу, постелька которой была устроена в корзине для белья. «Что ж, они мало похожи на сестер», – заметила она.

Она пристально взглянула на гирлянду. «Да уж, вижу, что для вас Вернер делает куда больше, чем делал для нас, верно, Барбль?»

Она осмотрела и аккуратно рассортированные инструменты и кисти. «Он считает себя художником. Жаль, что талантом он обделен».

Не помню, достался ли Барбль от матери прощальный поцелуй. Я напряженно ждала, когда Элизабет выйдет из квартиры. Я стояла у окна, дожидаясь, когда она появится на улице. Я ждала и ждала, пока она наконец не исчезла за углом. Я вздохнула свободно, лишь убедившись, что она действительно ушла.

«А где портрет Гитлера? – спросила Барбль. – У нас дома портрет Гитлера висит в каждой комнате».

«Наш в починке, – объяснила я. – Он упал и разбился, стекло придется заново склеить. Это займет некоторое время. Потом, конечно, мы вернем его на место. Хочешь сладенького?»

«Ага», – согласилась она.

Я угостила ее кнедликами, маленькими картофельными шариками, отваренными на пару и присыпанными сахарной пудрой. В каждом пряталась целая клубника.

Уже много позже, в другой стране, уже выйдя замуж за шотландца и воспитывая сыновей, Барбль вспоминала именно это блюдо – венские кнедлики, начиненные клубникой.

Каждый день мы – я, высокая четырехлетняя девочка и моя малышка в коляске – ходили на прогулку. Все, что я делала с Ангелой, Барбль повторяла на кукле. Я купала дочку, а она – куклу. Я сцеживала молоко из груди, чтобы залить его в бутылочку – она тоже «сцеживалась» и кормила куклу из бутылочки. Когда мы кого-нибудь встречали на улице, я говорила: «Доброе утро», а Барбль – «Хайль Гитлер!»

«Хайль Гитлер!» – приветствовала она садовника, дворничиху и разносчика карточек. Наверное, все думали, что я идеальная нацистская мать.

Я полюбила Барбль. Она была очень милой, к тому же, пожив у нас, постепенно перестала говорить «Хайль Гитлер». Я не была строгой. Тогда я не работала, и времени на детей у меня было предостаточно.

Шесть недель, которые Барбль провела у нас, прошли так чудесно, что Элизабет почувствовала угрозу. Следуя духу того времени, она донесла на нас с Вернером властям и указала какие-то причины, по которым нам «не следовало» доверять ее ребенка. Суд постановил, что к нам домой придут для проверки две социальные работницы.

Как всегда, предстоящее столкновение с бюрократией привело меня в ужас. К тому времени я прожила с Вернером уже больше года и успела немного расслабиться. А что, если что-то, что он перестал замечать, выдавало во мне еврейку? А что, если что-нибудь в доме говорило: «Эта женщина училась в университете, изучала юриспруденцию, умеет стильно одеваться…»?

Я попросила у Карлы, соседки сверху, портрет Гитлера, объяснив, что наш сейчас в ремонте. Она вытащила запасной из ящика.

Социальные работницы пришли без предупреждения. Это были типичные самодовольные нацистки в шляпках. В руках у каждой было по блокноту. Мой ангелочек спокойно спал в своей корзине для белья. «Боже, в этой плетенке она совсем как Моисей, плывущий сквозь камышовые заросли», – подумалось мне. Дамы расспросили меня о том, как обычно проходит день, как мы питаемся, заглянули в печку, проверили каждый угол на предмет пыли, отметили, какие книги стояли у нас в шкафу. Потом они ушли.

Через несколько недель мы получили письмо, где говорилось, что мы прошли инспекцию, что у нас самая что ни на есть образцовая арийская семья и что в единоличном праве на опеку Элизабет отказано. «Ребенку будет только полезно как можно больше времени проводить вместе с господином и госпожой Феттер», – так отозвались о нас те женщины. Мне всегда хотелось показать тем нацисткам их собственный отчет. Как здорово было бы уже потом, после войны, зайти к ним в кабинет и сказать: «Вот что вы написали о еврейке, лицемерные идиотки!»