Читать книгу "Римская звезда - Александр Зорич"

– Я вспомнил об одном срочном деле. За ежом пришлю своего слугу. Вот деньги вперед.

– Хорошо! Всенепременно! А как тебе понравились наши колбаски?

За окном громыхнул гром, начал накрапывать дождь.

– Колбаски, клянусь Палладой, украсили бы стол в лучших домах моего родного Коринфа!

– А латынь у тебя отличная!

– Мой отец италик. Ну, счастливо.

– Счастливо, господин.

Дождь был мне на руку. Прикрыв голову полой плаща, я тем самым фланкировал свое лицо от возможного наблюдения из окон дома Нумидийских Трофеев.

И все равно – первый шаг прочь из харчевни стоил мне таких усилий, будто я намеревался перемахнуть Рубикон. Именно об этом цезаревом Рубиконе я и думал отчего-то, выйдя под дождь, поворачивая налево и потом, почти сразу – еще раз налево.

Оказавшись в тесном проходе между двумя инсулами, я прибавил шагу.

Куда именно я иду, значения для меня не имело. Убраться как можно дальше от дома Нумидийских Трофеев – а там уже можно будет что-то решать.

Улица, на которую я вышел, показалась мне совсем незнакомой.

Я наугад свернул направо. Застроенная как попало, да еще и съезжающая вниз по склону Эсквилина, улица была такой кривой, что, казалось, вот-вот заложит еще один крутой вираж и вцепится самой себе в бок.

«Куда же теперь идти? Куда деваться? Хорошо если этот Гермоген просто жулик, состоящий осведомителем городской стражи. А если он не только осведомитель, но и в самом деле вполне действенный разыскательный гадатель? Если он смог установить посредством леканомантии мое место жительства?»

«Нет, – возражал я сам себе. – Посуди сам, тогда солдаты могли бы схватить тебя прямо в инсуле, зачем такие сложности с засадой?»

«Как знать! Может быть, у начальства Гермогена просто не было необходимости искать место жительства Публия Овидия Назона? Они были уверены, что рыбка сама заплывет в сети? Но теперь, не дождавшись меня, Гермоген все-таки проведет леканомантию и разыщет Назона! Значит, домой возвращаться опасно!»

«Ну спасибо, обнадежил».

Дождь лупил по-февральски основательно. Плащ намок и отяжелел. Надо было искать временное укрытие, но вдоль улицы как назло не было ни одной забегаловки, ни одной лавки. Спасаться от дождя под лестницей ближайшей инсулы не хотелось. Во-первых, там тоже капало. Во-вторых, я бы слишком выделялся на фоне пережидающих дождь темных личностей и на меня мог обратить внимание проходящий патруль. А ведь в этих кварталах стражников, скорее всего, предупредили на мой счет!

Улица круто ушла вниз и я обнаружил, что попал прямиком на Патрицианскую в ее средней части.

Этого только мне не хватало! Я бы еще на Форум приперся!

Я присел – якобы для того, чтобы поправить ремешки на сандалиях. Озираясь исподлобья, я искал самую темную и тесную норку, чтобы по-паучьи юркнуть в нее и затаиться до ночи. Такой норкой показался мне переулок невдалеке слева.

Я решительно направился туда, углубился в квартал и едва не налетел на стоящие на земле крытые носилки.

Восемь носильщиков спрятались от дождя под вынесенным на балках вторым этажом инсулы. Они пребывали в расслабленных, живописных позах – кто стоял, скрестив руки на груди, кто, присев на корточки, откинулся к стене. Но, что удивительно, они не судачили о своем хозяине, не ссорились, не грызли ногти, не играли в кости, не подкреплялись корками… Лицо каждого источало такое спокойствие, такую безмятежность и умиротворение, словно в их ушах звучала не дождевая какофония, а флейта Аполлона.

Сказочные носильщики, честное слово.

Дальше по улице в стене виднелся прямоугольный проем. Хотелось надеяться, что это вход в лавку или харчевню.

Я осторожно протиснулся между носилками и восьмеркой блаженных, отметив, что они даже не удостоили меня взглядами.

Относительно лавки я не обманулся: доска на стене объявляла, что «Здесь Парис торгует книгами, всеми видами папируса и писчими принадлежностями».

Обрадованный близким спасением, я зашел внутрь.

Торговое заведение оказалось на удивление просторным. Высокие окна на противоположной стене создавали поистине дворцовое настроение. Стеклянные зеркала – изобретение самых последних лет – дополняли картину процветающей лавки, идущей в ногу со временем.

В открытых шкафах в алфавитном порядке были разложены тысячи греческих и римских сочинений. На шкафах поблескивали таблички с буквами: «Кси» – Ксенофонт, Ксенофан, «Каппа» – Карнеад, Каллимах Киренский, L – Ливий, Лукреций, V – Вергилий и т.д. Тысячи, десятки тысяч свитков – побогаче и подешевле, папирусные и пергаментные, с полированными обрезами и без – громоздились по стенам до потолка.

Давно не попадал я в блистательное общество миллионов букв – любящих и молящихся, страдающих и негодующих, буйствующих и сражающихся!

Опрятный мужчина моих лет в вызывающе полосатой красно-желтой тунике обслуживал двух покупателей. Это, я думаю, был сам Парис.

Еще один посетитель лавки сидел у окна спиной ко входу и был явлен мне одною лишь плешью, покрытой старческими пятнами. Перед ним стояла машина для чтения, в которую был заправлен пурпурный пергаментный свиток с удивительно яркими картинками, детали которых я, конечно, разглядеть не мог.

Покупатели, с которыми общался Парис – на вид два прихлебателя при скоробогатом откупщике средней руки – хотели приобрести «что-то новенькое, читабельное, и для сердца, и для ума». Уверен, книгу они выбирали на подарок – такие гуси обычно грамоту забывают за ненадобностью. Годам к двадцати пяти.

Рядом с Парисом на прилавке лежали отвергнутые покупателями варианты. Согласно ярлыкам на свитках, это были: Аристид с «Милетскими рассказами» (та еще новинка) и три других грека (действительно «новенькие», раз мне их имена ни о чем не говорили) – все это в латинских переводах.

Так совпало, что, когда я только принялся соображать под каким предлогом проторчать здесь, в сухости и ученом уюте, подольше, Париса осенило:

– Друзья мои! Как же я мог забыть?! Совсем недавно, в канун нового года, Отец Отечества даровал нам книгу! В ней и полезное, и приятное, и серьез, и смешинка!

«Отец Отечества? Цезарь, в смысле? Гай Октавий? – мои глаза в панике бежали по полкам. – Какую еще книгу?!»

С этими словами Парис исчез в подсобной комнате и, возвратившись, выложил на прилавок нечто роскошное. В ларец из кипарисового дерева была врезана гемма с профилем молодого Августа. Ларец, повинуясь ловким пальцам Париса, распахнулся, явив тесную компанию разноцветных свитков. И мало того, что каждая книга сочинения была написана на материале своего особого цвета, так еще и чернила, как оказалось, были где золотыми, где серебряными, где красными, а где голубыми.

Ослепленные книжной красотой, покупатели тихо ахнули.