Читать книгу "Солдатский долг. Воспоминания генерала вермахта о войне на западе и востоке Европы - Дитрих фон Хольтиц"

Итак, с тяжелым грузом на душе от пережитого в Нормандии и с еще бо́льшей уверенностью в нашем скором поражении я отправился в Париж, а оттуда в ставку фюрера, так как узнал, что Гитлер пожелал лично встретиться со мной, прежде чем передать мне свои распоряжения относительно Парижа.

Глава 8. Париж

Предварительные размышления

Париж стал последним местом моей службы – и снова я был поставлен перед выбором при принятии важного решения. Прежде чем я перейду к подробному изложению событий, мне кажется необходимым рассказать о внутренних этапах, через которые я прошел до момента, когда получил последний приказ.

Прошли годы с того дня, когда я, в период абсолютного мира, совершенно добровольно принес присягу Гитлеру. Вот ее текст: «Перед лицом Бога я клянусь тебе, Адольф Гитлер, как фюреру Германского рейха и народа, Верховному главнокомандующему вермахтом, беспрекословно подчиняться и быть, как храбрый солдат, всегда готовым пожертвовать своею жизнью». Эту присягу я, как военный, семья которого много поколений служила государству в вооруженных силах, считал сильнейшим моральным обязательством. Мне даже в голову не приходило, что однажды я могу столкнуться с необходимостью нарушить ее.

Как я уже говорил, военный посвящает свою жизнь службе государству и народу. Это возвышает его над основной массой людей, но при этом накладывает на него определенные обязанности, в частности, предполагает готовность в любой момент пожертвовать собой. Самые главные достоинства военного – это безусловная верность, дисциплина и подчинение приказам. В наших глазах эти понятия не были лишенными смысла; они являлись основой этики, жизненной концепции, порожденной рыцарским духом, и в конечном счете на них зижделся самый смысл нашего существования.

Так обстояли дела в мирные дни, и, когда разразилась война, которой никто из нас не желал, для нас настало время показать себя в деле. Нам предстояло вести в бой обученных нами солдат, служить им образцом и защитой. Война затягивалась. За первыми победами, часто завоеванными ценой тяжелых потерь, пришли упорные оборонительные бои и мучительные отступления. Пришли Сталинград, потеря Северной Африки, оставление Италии: война была окончательно и бесповоротно проиграна. Мы продолжали вести наших солдат в бой, стараясь удерживать позиции, которые, как мы знали, все равно будут потеряны, и продолжали подчиняться приказам. Однако голос совести звучал в нас все громче, с каждым днем становились все острее внутренние конфликты между долгом повиновения и холодными размышлениями о смысле и целях продолжения войны. Но мы, германские солдаты, офицеры и генералы, продолжали сражаться; из чувства долга, осознавая безвыходность нашего положения или же в надежде на чудо – этого никто не знает.

Сколько раз, вглядываясь в бескрайние русские просторы, я ощущал трагическое положение, в которое нас втягивало продолжение борьбы, подчинение полученным приказам. Почему мы это делали? Разве не желали мы в тот момент, когда еще существовала возможность завершить войну почетным миром, чтобы Гитлера вынудили сложить с себя власть?

Потом началось вторжение противника на Западе, с самого начала показавшее, что война проиграна и что понятие «крепость Европа» не более чем пустой звук. 20 июля покончило с последними нашими надеждами на изменение политики страны. Этот день стал также и днем начала распада вермахта. 700 высших военных, в том числе 26 генералов и фельдмаршалов, своими жизнями заплатили за слишком долго откладывавшуюся попытку избавиться от Гитлера.

Все эти события предшествовали моему назначению в Париж. Уже в ходе Нормандской кампании, во время боев на полуострове Котантен, я задавал себе навязчивый вопрос: может ли командующий, распоряжающийся жизнями людей, брать на свою душу и совесть дополнительный груз, жертвуя своими несчастными солдатами ради дела, ставшего безнадежным? Повиновение и исполнение своего долга, доведенные до крайности, с одной стороны, и, с другой, сомнения в законности и моральности этого повиновения, последствия которого только увеличивали страдания нашего народа, уравновешивали друг друга. Наконец, верх взяла широко распространенная тогда идея продержаться до тех пор, пока люди, определявшие нашу политику, смогли бы принять решающие меры.

Встреча с Гитлером

Утром 7 августа в ставке фюрера меня встретил генерал Бургдорф, преемник генерала Шмундта, раненного при покушении 20 июля. Как только из кабинета фюрера вышли начальник Генерального штаба сухопутных войск генерал-полковник Гудериан и гросс-адмирал Дёниц, участвовавшие в совещании о текущем положении, Бургдорф пригласил войти меня. Он сам и один молодой офицер вошли вместе со мной и стояли у меня по бокам все время, что продолжался разговор. Я впервые оказался лицом к лицу с Гитлером. Ранее я был лишь однажды представлен ему в штабе фельдмаршала фон Манштейна.

Как известно, Гитлер оказывал на свое ближайшее окружение в некотором роде магическое воздействие. Многие политики, командующие войсками, руководители экономики рассказывали, что, придя с докладом Гитлеру о крупных проблемах, без прикрас раскрыть ему всю тяжесть ситуации, после разговора с фюрером выходили полностью переубежденные им и действовали вопреки своим же первоначальным замыслам. Это происходило даже в часы последних отчаянных боев, что подтверждает Журнал начальника Генерального штаба люфтваффе генерала Коллера (издан в 1949 году в издательстве «Фольгемут» в Мангейме под названием «Последний месяц»): там рассказывается, как риттер[74] фон Грейм (Грайм), последний главнокомандующий ВВС, стал жертвой безумных идей, высказывавшихся Гитлером.

Многие выходили от фюрера полные новых надежд. Сегодня я могу сказать, что, несмотря на трудные недели, проведенные в Нормандии, я рад был услышать любое ободряющее слово. Думаю, я был бы счастлив, если бы смог заново обрести уверенность в возможности благоприятного для нас поворота в ходе войны.

И вот я стоял перед фюрером и видел ссутулившегося, трясущегося старика с одутловатым лицом и с редкими седеющими волосами, полную развалину в физическом смысле (в это время Гитлеру, родившемуся 20 апреля 1889 года, было 55 лет). Меня предупредили, чтобы я не пожимал ему руку слишком сильно: она у него болела от последствий ранения, полученного при покушении. Я осторожно вложил свою ладонь в его. Доброжелательный взгляд, обращенный им на меня во время приветствия, стал единственным человеческим взглядом в этот тяжелый час. Он спросил Бургдорфа: «Генерал в курсе?» Бургдорф ответил: «В общих чертах».

Спокойным и звучным голосом Гитлер начал мне рассказывать об основании партии. Он организовал ее таким образом, чтобы она могла держать немецкий народ в узде. Невозможно победить народ, возглавляемый столь хорошо организованной партией. Чем ближе от событий прошедших десятилетий он подходил к современности, тем больше повышал голос, так что временами срывался на фальцет. Наконец он заговорил о войне и последних событиях. Говоря о Нормандии и фронте вторжения, он коснулся темы немецких солдат, сражающихся там. Я воспользовался случаем и, пока он переводил дыхание, сказал: «Мой фюрер, я командовал в Нормандии 84-м армейским корпусом, и я…» Но тут он перебил меня, движением руки велел молчать: «Я полностью в курсе» – и продолжал рассуждать удивившим меня совершенно уверенным тоном; он сообщил мне о готовящемся им контрнаступлении, призванном сбросить врага в море.