Читать книгу "Нью-Йорк - Эдвард Резерфорд"

Если Джону Мастеру было легко в обществе Мерси Брюстер, то этому не приходилось удивляться. Она выросла в уютном и милом городе. Хотя Филадельфия была основана только в конце XVII века, она располагалась так удобно для южных рынков и была настолько готова принять переселенцев любых вероисповеданий и национальности, что уже превзошла размерами и Бостон, и Нью-Йорк. И может быть, безмятежность этого места объяснялась тем, что Филадельфия раскинулась не на бесплодных каменистых землях Массачусетса, а на пышнейших лугах в Америке. Сыграла свою роль и религия. Квакеры, столь выделявшиеся в городе, были народом обходительным и скрытным – полная противоположность суровым пуританам, которые основали Бостон и всегда считали своим призванием судить окружающих и помыкать ими.

Если житель Филадельфии читал книги, то и ладно, коль скоро он не навязывал их другим. Избыток учености, избыток достижений, избыток успеха – избыток всего, что могло нарушить растительный и благочестивый покой ее пышных лугов и широких долин, – предавался в счастливой Филадельфии анафеме с момента ее основания. Если Джон Мастер знал свое дело, происходил из хорошей семьи и был дружелюбным малым, то это все, что требовалось милой филадельфийской девушке.

Правда, Джон Мастер ошибся насчет одного. Он думал, что Мерси не заметила его сходства с греческим богом. Еще как заметила! Когда он впервые заговорил с ней, Мерси понадобилось все ее квакерское воспитание, чтобы остаться невозмутимой. «Я должна судить по душе, а не по внешности», – напоминала она себе снова и снова. «Но как возможно, чтобы этот божественный человек захотел тратить время на такую, как я, замухрышку?» Она долго считала, что он видит в ней лишь невинную подругу. Никто не мог заподозрить его в большем. Когда он намекнул на это раз или два, она подумала, уж не глумится ли он. Но даже когда его чувства представились более сильными, одно обстоятельство продолжало тревожить Мерси Брюстер.

Она не знала, добр ли он. О да, он был достаточно добрым вообще, в обыденном смысле. Он любил своих родителей. Похоже, что у него водились порядочные друзья. Но квакерская девушка была в этом смысле более требовательной, чем думал Джон. Она задавалась вопросом: случалось ли ему искренне, по-настоящему, переживать за других? Конечно, он был молод, а юность эгоистична, но в этом пункте она должна быть удовлетворена.

Она не могла сообщить ему об этом сомнении. Заподозри он, в чем беда, ему было бы слишком легко потрафить ей каким-нибудь благородным жестом. Все, что ей оставалось, – наблюдать, ждать и надеяться. Не уверившись в этом, она не сможет его полюбить.

Он знать об этом не знал, но молебен на Коммон стал испытанием. Откажись он идти, она бы тихо замкнулась, тайком захлопнула внутреннюю дверцу и осталась ему другом, но не больше. Во время проповеди Уайтфилда она исподтишка следила за ним, хотя Джон ничего не заметил. Она видела, как он был тронут, заметила слезы в его глазах и осталась довольна. Он добр, сказала она себе. У него есть сердце. Но было ли дело только в проповеди Уайтфилда, или за этим крылось нечто еще, более серьезное и основательное? Она продолжила слежку. Даже когда стало ясно, что он готов объясниться в любви, она не позволила себе отречься от задуманного, осталась в сомнениях и сохранила дистанцию.

И это далось ей с трудом, ибо вот уже несколько месяцев она была полностью, мучительно влюблена.

Он придет сегодня вечером. Она знала, что он скажет. Но все еще не была уверена в своем ответе.

Юному Гудзону не везло. Он сунулся в несколько гостиниц, но везде ему было сказано, что мест нет. Он знал кое-какие уголки, пользовавшиеся дурной славой, но до сих пор избегал их. Он заглянул к знакомому матросу, надеясь найти ночлег, но тот уехал из города, ибо времена были скверные. Другой приятель, такой же вольный чернокожий, как он сам, угодил за решетку. По пути же к знакомому канатчику, минуя Веси-стрит, он совершил ужасную ошибку.

Он сразу заметил дымящую трубу. Она принадлежала дому, что находился через несколько дверей. Даже в сумерках он различил густой черный дым, хотя не заметил пламени. Надо бы проследить, подумал он, но решил не вмешиваться и продолжил путь – тут-то из-за угла и вывернула пара дозорных.

Они тоже увидели дым. И чернокожего. И уставились на него. Пристально и сурово.

А он ударился в панику.

Он знал, о чем они подумали. Никак это чернокожий поджигатель? Он, разумеется, мог остаться на месте и заявить о своей невиновности. Но вот поверят ли ему? Так или иначе, его еще и разыскивал капитан корабля, и Гудзону не улыбалось предстать перед властями. Выход был только один. Он бросился наутек. Скорее за угол, в проулок, потом через стену, затем в другой проулок – и он оторвался.

Пройдя половину Ферри-стрит, Гудзон понадеялся, что очутился в безопасности, но позади вдруг послышался топот ног, и он, обернувшись, увидел двоих дозорных.

На миг он растерялся. Бежать? Возможно, он и скроется, но если нет, то бегство подтвердит его вину. Поймут ли они в темноте, что он тот самый чернокожий? Наверное, нет. Но им, быть может, все равно. Он заколебался и был готов снова задать стрекача, когда увидел еще одного человека, который шел к нему с другого конца улицы. Это был ладный здоровяк с тростью, увенчанной серебряным набалдашником. Небось поймает, если он бросится бежать, а дозорные устроят погоню! Осталось стоять на месте со всем возможным достоинством.

Дозорные подбежали к нему. Хотя он не тронулся с места, один схватил его за шиворот.

– Попался! – встряхнул. – Мы тебя видели!

– Что вы видели?

– Там, на Веси-стрит. Ты поджигал…

– Чего?.. Да не было меня на Веси-стрит!

– Не гавкай, ниггер. Пойдешь в кутузку.

Тут приблизился человек с тростью.

– В чем дело? – спросил он.

– Мы видели, как этот мелкий ниггер поджигал дом на Веси-стрит, – сказал один из дозорных. – Верно, Герман?

– Мог, – ответил второй.

Но Гудзон заметил в нем некоторую неуверенность.

– Это не я! – возразил Гудзон. – Меня даже не было в той части города…

– А когда это случилось? – осведомился незнакомец.

– Минут десять назад, да, Джек? – сказал Герман.

– По ниггеру тюрьма плачет, – ответил Джек.

– Не по этому, – хладнокровно произнес незнакомец. – Потому что я только пять минут как отправил его с поручением, а до того он был со мной. – Он посмотрел Гудзону в глаза и вновь повернулся к дозорным. – Меня зовут Джон Мастер. Дирк Мастер – мой отец. А этот раб принадлежит мне.

– Да неужели? – подозрительно спросил Джек.

Но Герман был готов уступить.

– Тогда все ясно, – сказал он. – По-моему, тот и выглядел-то иначе.

– Вот же черт! – ругнулся Джек.

Незнакомец дождался, пока дозорные не скроются за углом, и заговорил:

– Ты ведь не поджигал?