Читать книгу "1991. Измена Родине. Кремль против СССР - Лев Сирин"

Вообще же, надо признать, что «Солидарность» – сложное политическое явление, в отличие, к примеру, от интеллектуальной части польской оппозиции, где в целом было много схожего с тем, что сейчас у нас делают, скажем, Немцов и Лимонов; знаю, что говорю, не Немцову рассуждать о коррупции, а относиться всерьез к Лимонову после того, как он описал, как его имел в задницу негр на нью-йоркском пустыре, согласитесь, нельзя, при этом, объективности ради, скажу, что не могу ничего предъявить их соратнику Рыжкову-младшему, более того, ряд его политических воззрений вполне здравый.

– Вы упомянули блаженного Ежи Попелушко, а недавно другой польский церковный деятель той поры, покойный папа римский Иоанн Павел II прошел процесс беатификации, а скоро будет причислен к лику святых. Были ли политические мотивы в избрании митрополита Краковского Юзефа Войтылы папой римским?

– Конечно, были. Причем это был чисто американский выбор. Войтыла ведь был очень убежденным антисоветчиком. Именно антисоветчиком; важно понимать это и не смешивать понятия «антирусский» и «антисоветский». И сам он прекрасно понимал, что выбран папой римским по политическим соображениям. И это действительно был гениальный шаг с точки зрения десоветизации Польши. Ведь церковь в Польше как таковая всегда являлась очагом польскости, если можно так выразиться. Ходишь ты в костел, значит, ты поляк, не ходишь – не поляк. Впрочем, даже во время тогдашней польской свадьбы девять десятых гостей шли в церковь, а остальные нет. Потому что коммунисты. Им в костел на людях заходить было не с руки, даже если они в душе и верили в Бога.

Лично я с Войтылой знаком не был, но работал на всех его визитах, и помимо того, что имел о нем прекрасное визуальное представление, понимал его, так сказать, двойную миссию, которую, скажем, не все понимали в нашем ЦК, где мне всерьез доказывали: «Избрание поляка папой римским огромный плюс для нас! Это же наш, социалистический папа! Он будет делать все для укрепления социализма». А в реальности все происходило наоборот. Причем Иоанну Павлу II и не надо было особенно ни за что агитировать соотечественников, достаточно было приласкать и пожалеть: «Эти русские – страшные люди!» И все. Поляки генетически были настроены против социализма.

Москва, апрель 2011 г.

Глава V

Народное хозяйство и бесхозяйственность

Автор уже утверждал и утверждает опять, что расхожее утверждение о том, что СССР якобы экономически настолько износился и без реформ просто-напросто не выжил бы, типичная байка. Так, как жил Советский Союз в 1980-х – начале 1990-х годов, он мог еще жить 100 лет; другое дело, нравилось это кому-то или нет. Более того, реальный экономический коллапс в нашей стране наступил как раз после распада СССР. Обратимся к сухому языку статистики. Ввод в действие основных фондов промышленности в СССР в 1986 году был 7 % по отношению к основным фондам (до этого еще выше), а, скажем, в 2002 году всего 1 %, что, проще говоря, означает, что мы банально проедаем созданное нашими отцами, ничего не создавая сами, зато шум о том, что СССР был нежизнеспособен, питает многие политические карьеры «спасителей от коммунизма» до сих пор. Или вот еще о еде. В 1983–1985 годах гражданин США потреблял в среднем около 104,4 г белка, а советский – 98,3 г. Велика разница? Практически никакой. А что касается молочных продуктов, так их и вовсе советские люди употребляли больше американцев: 341 кг в год на человека против 260. Но вспомните, какой политический вой стоял все перестроечные годы о том, как изголодались советские люди вне цивилизованного мира и как сытно живется за бугром последнему безработному.

Председатель Верховного Совета России, доктор экономических наук Руслан Хасбулатов расскажет ниже, как создавался в последние годы жизни СССР дефицит товаров и как одним махом с 1 января 1992 года, когда еще не был отпет покойник – Советский Союз, полки магазинов вдруг, словно по мановению волшебной палочки, наполнились товарами. Не беда, что стоили эти товары в разы больше прежнего и были частенько просроченными западными отбросами – важно было наглядно убедить население, что Советский Союз умер не зря. Директор Института проблем рынка РАН, академик Петраков, который в те годы был экономическим советником Горбачева, справедливо подмечает в этой книге, что при внешней возможности наесться до отвала, с января 1992 года в бывшем СССР впервые появился массовый голод, ибо если, стоя в очереди, у тебя был шанс получить хоть какой-то продукт за низкую фиксированную цену, то гайдаровский взлет цен лишал возможности нормального питания целые слои населения.

А кто не помнит сахарный, водочный и табачный дефициты 1990–1991 годов? Когда измученная трезвостью толпа перегораживала главные магистрали Москвы, а экраны телевизоров пестрели сюжетами о непрерывно приземляющихся на советских аэродромах «Боингах» с гуманитарной помощью, среди которой превалировали сигареты и одноразовые шприцы. Искусственно созданная истерия вокруг псевдодефицита имела своей целью, конечно, не наполнить вдосталь легкие советского курильщика никотином, а показать ему, в какой страшно нищей стране он живет: куда ни плюнь, всюду шаром покати, и что избавить его от пустых полок в магазинах может только богатый и добрый Запад. Увы, после распада СССР Россия покатилась в экономическую пропасть так стремительно, что и компетентным органам, конечно, стало недосуг вспоминать и уж тем более разбираться, откуда «росли ноги» столь странного дефицита товаров, отсутствие которых так болезненно сказывалось на настроении простого советского человека. Не картошку же с морковкой было припрятывать на складах, право. Водка и сигареты – вот без чего русский человек полезет на стенку.

Но положа руку на сердце и отставив в сторону чисто искусственные ситуации, которые были призваны посеять недовольство у доверчивого советского населения, признаем, что ровнять изобилие западных товаров с ассортиментом советских магазинов, конечно, не приходилось. Ну и что с того? Да, на советских прилавках не лежали десятки сортов колбасы и сыра, мясо было одного-двух сортов, а за сосисками приходилось стоять в очереди, но ведь в жизни советского гражданина так было всегда. Все познается в сравнении. Конечно, если одним махом перенести жителя СССР образца 1991 года в 2011-й год с честно индексированной советской зарплатой, то его мог хватить и инфаркт при виде такого потребительского рая. Но дело-то как раз в том, что такой рай никогда не был самоцелью советского человека, оборотных его сторон он не ведал (а узнал бы, глядишь, еще сто раз призадумался), ну и, главное, в капиталистическом настоящем большинство граждан СССР с их зарплатами и профессиями сразу никто не ждал. Ждали кандидатов наук, переквалифицировавшихся в «челноков», молодых слесарей, ставших бандитами, врачей, раздающих типографскую продукцию у метро, копающихся в мусорных баках отставных военных, проституток, гастарбайтеров и бомжей. Короче, наиболее трудоспособное поколение СССР, расставшись в большей своей части с основными профессиями, освоив малоприятный и простой труд, получило за это право добавлять на пенсии к своему рациону недорогой киви и бананы. Не слишком ли большая плата за развал страны?

Впрочем, идея нашей книги не последствия развала СССР, а его причины. И в этом смысле надо признать, что экономика позднего СССР была неповоротлива и консервативна. Но эта глава, к примеру, открывается утверждениями покойного академика Леонида Абалкина, что такой советская экономика была не всегда. И что у нее было несколько шансов выйти на новый виток развития, шансов, к сожалению, упущенных. Прежде всего речь идет о так называемой косыгинской реформе. По словам того же Абалкина, к концу 1960-х годов советская верхушка понимала необходимость модернизации народного хозяйства и была к этому готова. Но что помешало? Размышляя над этим вопросом, автор набрел на собственный ответ, косвенное подтверждение которому нашел, как ни странно, в интервью с первым мэром Москвы, ультра-либералом Гавриилом Поповым, которое тоже здесь опубликовано. На мой взгляд, страх реформ у Брежнева был основан на том, что он помнил неприятие партийно-хозяйственной номенклатуры хрущевских нововведений и, быть может, подспудно сам боялся участи Хрущева при чересчур активных телодвижениях в экономике. Отсюда, вероятно, и желание Леонида Ильича стабильности любой ценой, переросшее позже в догму и сыгравшую не ключевую, но плохую роль в деле сохранения целостности страны.