Читать книгу "Зверочеловекоморок - Тадеуш Конвицкий"

Я помчался на съемки и по дороге наткнулся на одного такого любителя хорошо пожить, а вернее, поесть. В школу идти было еще рано, но Буйвол, поставив на землю ранец, уже сидел под акацией возле памятника заслуженному педагогу.

– Сегодня нас долбанет эта комета. Всем кранты, – простонал он голосом великомученика. – Ох, как у меня башка трещит.

– Чего так рано?

– Дома конец света. Судный день. Э-э, говорить не хочется. – Он облизал кончиком сухого языка запекшиеся губы. – За глоток пивка я готов остаться на второй год.

– В твоем возрасте употребление спиртных напитков противопоказано. Это ослабляет память, замедляет рост и калечит нервную систему.

Он хотел дать мне пинка, но сил не хватило. Со страшным стоном повалившись на цоколь памятника, Буйвол задремал, не замечая хлеставшего его холодного весеннего ветра.

В автобусе я сел на вчерашнее место. Довольно долго сидел, скованный волнением, пока не услышал торопливые шаги. Кто-то без единого слова уселся со мной рядом. Я незаметно скосил глаза. Майка, поигрывая знакомым поводком, наблюдала в окно за лихорадочной суетой съемочной группы. Она была такая красивая, что у меня сжалось сердце, хотя я старался ритмично чередовать вдохи и выдохи. На меня Майка даже не взглянула, хотя виновата была исключительно сама.

– А где пес?

– Рамзес? Он поедет в следующем автобусе с паном Щеткой. Все из-за этого котенка, Пузырика или как его там.

Мне было немного обидно, что именно ее Господь Бог наградил такой красотой, которая, к несчастью, меня притягивает. И я заставил себя думать о том, что все это бессмысленно, что комета уже близко и изменить что-либо поздно.

– Ты на меня сердишься? – неожиданно спросила Майка таким голосом, что у меня задрожали коленки.

– Нет. С какой стати? Чего мне на тебя сердиться?

– Ну и прекрасно. Терпеть не могу, когда на меня дуются.

К ее прическе явно приложил руку искусный парикмахер со студии. А ведь других девчонок только слегка, словно по большому одолжению, подкрасили. Это тоже давало повод для размышлений. И я снова напомнил себе про астероид.

– Поедем сегодня обратно вместе?

– А Дориан? – с горечью спросил я.

– Ой, не могу! Ты тоже ревнуешь?

Я уже готов был взорваться и раз и навсегда выяснить целый ряд вещей, хотя бы значение этого странного «тоже», но вдруг почувствовал такую безнадегу, что закрыл рот и тупо уставился на Пузырика, который осторожно и ловко цеплял лапкой концы шнурков водителя автобуса.

– Почему ты молчишь? Меня это мучает, – не выдержав, шепнула Майка.

– Тебя все мучает.

Она прислонилась ко мне плечом.

– Ну кончай валять дурака.

– Хорошо, кончил.

– Значит, дружба?

– Дружба.

– Дай руку.

– Зачем?

– Дай. Я тебя очень прошу.

– Э-э, бабские капризы.

– Может, и капризы, но мне ужасно хочется.

– На нас все смотрят.

– Плевать! Прошу в последний раз.

На аэродроме моросил редкий дождичек, что-то наподобие обнаглевшего тумана. Над камерой, к которой здесь относились как к принцессе на горошине, ассистенты оператора раскрыли большой зонт. Бородатый Команданте ел запоздалый завтрак, глядя, как рабочие при участии на диво деятельного режиссера укладывают рельсы словно бы узкоколейки. Сценарист с самодовольной улыбкой увлеченно строчил что-то в своем толстом сценарии, время от времени сообщая, что сочинил новые, более глубокие и более философские, диалоги.

Один только Заяц, то есть директор картины, неодобрительно взирал на всю эту суету вокруг подновленной, слегка осовремененной за ночь ракеты, трещавшей под напором ветра. А я высматривал одного очень нужного мне человека.

Наконец я его увидел. Склонившийся над деревянным ящиком, защищенный фургоном от глаз режиссера, он прикреплял провода к пучку капсюлей-детонаторов и все время посмеивался, точно сам себе рассказывал анекдоты. Закончив, взял несколько патронов, спрятал их вместе с детонатором под полу пиджака и крадучись, кружным путем, направился к ракете. Он был настолько поглощен своими маневрами, что я смог спокойно приблизиться к незапертому ящику. Выбрав три блестящих серебристых капсюля с самыми длинными проводами, я только хотел сунуть их в карман, как вдруг почувствовал чей-то взгляд.

Передо мной, тараща иссиня-черные, затуманенные то ли усталостью, то ли недомоганием глаза, стоял промокший дог.

– Это ты, Себастьян?

– Ты нас предал, – хрипло проговорил пес.

– Это ты очень странно себя ведешь. Вчера сделал вид, будто меня не знаешь.

– Мы тебя ждем-ждем, а ты… Предатель.

– Себастьян, клянусь, я хотел вернуться.

– А почему не вернулся?

– Потому что все забыл. Просто забыл. Много раз пробовал – без толку.

– Говорил я? – Себастьян пошатнулся, с глухим стуком ударившись костлявым боком о твердый ящик. – Я тебя по всему городу разыскиваю.

– Ты что, опять хватанул валерьянки?

– Один наперсточек, все равно что ничего.

– Сможешь в таком состоянии туда вернуться?

– Смогу. Должен.

– Давай спрячемся за фургон.

Себастьян тяжело плюхнулся в лужу, заслоняя скрюченной лапой обнажившийся живот, и еще больше вытаращил свои огромные глазища, в которых светились ум и глупость, печаль и наивная доброта.

– Ты влюблен в Эву, – вдруг прошептал я. Он быстро заморгал веками, из которых торчало несколько длинных волосков.

– Не будем терять время, – пробормотал невнятно. – Там уже полно воды.

– Петр! Где Петр? – закричала неподалеку Майка.

– Быстрее, – шепнул я.

– Я тоже хочу быстрее.

– Пётрек! Поди сюда! Где ты прячешься?

– Не могу сосредоточиться. Зачем ты это сказал?

– Потому что теперь я все понимаю.

– Ничего ты не понимаешь, старик. Пока еще не понимаешь, а может, вообще никогда не поймешь.

– Пётрусь! Быстро ко мне! Слышишь?

– Себастьян! Через несколько часов нас стукнет комета.

– Астероид, что ли?

– Точно, астероид.

– Хватит разговаривать. Жаль время терять. Let's go..

Мы стояли по грудь в воде. В воде холодной как лед, пахнущей спиртом и какой-то кислятиной. Была полная темнота, только через минуту я услыхал жужжание Эвиного динамо. Постепенно стали вырисовываться очертания огромного подземелья замка со скелетами старых больничных коек. На поверхности воды поблескивали десятки крошечных водоворотов. Где-то за стеной пронзительно верещали ласточки.