Читать книгу "Мозаичная ловушка - Холли Габбер"

Проснулся Ларри – разбитый, с тяжелой похмельной головой и ужасно голодный – только к полудню. Время завтрака давно прошло, однако милая тетя Мег неизменно каким-то мистическим образом предчувствовала момент, когда племянник проснется и пожелает подкрепиться, – вероятно, в душе этой пожилой женщины, связанной с Ларри родственными узами, жил тихий отголосок нереализованного материнского инстинкта. Ларри отклеился от свалявшейся, мокрой от пота подушки, втянул в себя доносившиеся снизу запахи свежесваренного кофе, изготовляемого тетушкой омлета и… понял, что жизнь, во-первых, продолжается, а во-вторых, в ней всегда будет хватать маленьких радостей. Разумеется, он не перестал в ту же минуту страдать. Но страдать и пить кофе со сливками куда приятнее.

Натягивая джинсы, он обнаружил в кармане небольшой кубик. Это была коробочка с кольцом – он совершенно про него забыл, хорошо еще, что не выронил на пляже. Против ожидания вид невостребованного бриллианта не вызвал нового приступа скорби, только слегка заложило уши. Ларри потоптался на месте, удивляясь такой неожиданной реакции организма и подкидывая коробочку на ладони, затем снова машинально запихал ее в карман и печально оглядел письменный стол, засыпанный обломками своих любимых, великолепных, остро отточенных карандашей: по возвращении домой вчера вечером он все их переломал на кусочки. Спускаясь вниз, Ларри внезапно понял, как ему сейчас следует поступить. Только сначала он позавтракает или умрет от голода. Допив проясняющий сознание и умиротворяющий душу ароматный кофе, Ларри подошел к тетушке, погладил ее по руке (чего никогда прежде не делал) и протянул открытую коробочку.

– Тетя Мег, – сказал он, – я хочу сделать тебе подарок. Ты столько лет со мной возилась, прислуживала, как нянька, а я ни разу ничего стоящего тебе не подарил, если не считать детских рисунков и еще того сказочного уродца, которого я выпилил из дощечки. Я просто неблагодарная дрянь. Но я хочу исправиться. Это тебе. Возьми, пожалуйста. И не возражай. Это за все те годы, которые ты на меня потратила, и за самый вкусный в мире кофе.

И он поцеловал в морщинистую щеку ошеломленную тетушку, лишившуюся дара речи.

Спустя некоторое время страсти улеглись, чувство жгучего унижения рассосалось, осталась меланхолическая печаль, которая была почти приятна. То была печаль по пережитой любви, а не по пробудившей ее женщине: эту тощую мегеру он больше не ненавидел, просто старался не вспоминать. Если же она невольно вспоминалась – босая, пахнущая фиалками, в бледно-желтом полупрозрачном платье, – все прочие эмоции стремительно перекрывало трепетно взлелеянное чувство брезгливой гадливости – только его она и за–служивала. В один из осенних вечеров, когда приступ печали оказался особенно силен, Ларри одним махом сочинил стихотворение, благополучно перемешав тривиальную истину с возвышенным измышлением:

Висок пульсирует в ночи,

Из горла крик дави, молчи.

Не изольется эта боль —

Но разъедает щеки соль.

Наутро в сердце стылый лед,

Ночная мука не уйдет.

Она нырнет на дно души,

Чтоб снова всплыть в ночной тиши.

Дыханье – нож. Не можешь спать,

Пытаясь пустоту обнять.

В мертвящей пропасти ночей

Она с тобой. Но ты не с ней.

Колодец-ночь: без стен, без дна.

Душа молчаньем сожжена.

Мелькнувший сон не возвратить.

Принять. Смириться. Дальше жить.

Из этого поэтического опуса со всей очевидностью следовало, что порой, в мертвящей пропасти ночей, в нем еще всплескивалась практиче–ски опочившая любовь. Но постепенно Ларри успокоился окончательно и принялся – в соответствии с собственной установкой – жить дальше: ровно, комфортно и вполне успешно. Страничку из блокнота с записанным стихотворением он через некоторое время разорвал – не для того, чтобы забыть, он все равно уже помнил его наизусть. Просто Ларри, вновь спрятавшийся под маской вселенской бесстрастности, приросшей к нему еще прочнее, страшился случайной огласки: а вдруг кто-либо обнаружит этот листок и поймет, что и он мог пошленько терзаться и изливать душу в рифмованных строчках. Пережив настоящую личную катастрофу, он теперь панически боялся показаться мучеником, а потому располовинил собственный имидж, придуманный в далекие двенадцать лет, отбросил томную печаль и оставил только холодность – по возможности циничную и ядовитую.

По здравом размышлении Ларри пришел к однозначному выводу: он больше не допустит подобных переживаний, ибо женщины – мерзкие, лживые, корыстолюбивые, лицемерные и криводушные существа. Они похожи на витаминные шарики, которыми его кормили в детстве: снаружи глянцевито-яркая и сладкая оболочка, но достаточно слизать ее языком, и под ней обнаруживается начинка – коричнево-черная, шероховатая, горькая. Эта противная гадость и есть истинная сущность лекарства, а соблазнительное обличье призвано лишь обмануть все пять чувств и вызвать желание немедленно положить в рот хорошенький конфетоподобный шарик. Один раз он попался на этот крючок, но второго раза не будет!

С мамой они помирились довольно легко: узнав, что история с мадам из предместья осталась в прошлом, она быстро сменила гнев на милость, Ларри опять стал ее милым ангелочком, о его категоричном отказе от финансовой помощи и ее бурной реакции на его слова оба предпочли забыть, и все пошло по-прежнему.

Однажды, чудесным зимним вечером, когда Ларри приехал к родителям отмечать Рождество, мама вновь завела с ним просветительскую беседу об искусстве – этому как нельзя более соответствовала обстановка: потрескивая, горел камин, мерцали гирлянды на елке, под массивными настенными часами покачивалась и мерцала позолоченная звезда с вытянутыми лучиками.

– Знаешь, мой ангел, – задумчиво сообщила Памела, – один гениальный композитор сказал: струнные квартеты напоминают беседу четырех приятных людей. Первая скрипка – мужчина средних лет, наделенный большим умом. Вторая скрипка – его собеседник, склонный соглашаться с мнением своего рассудительного визави. Виолончель – человек пожилой, ученый и очень положительный. Ну а альт – милая дама, которая в силу природной болтливости постоянно стремится принять участие в разговоре. И хотя эта беседа несколько сложна для женского ума, дама все же вносит в нее известное изящество.

Этот развернутый афоризм подтолкнул Ларри к двум умозаключениям. Первое: достаточно выступить со скетчем о струнных квартетах в любом более-менее продвинутом обществе, и пожизненный статус высоколобого интеллектуала ему обеспечен, пусть даже больше он ничего не скажет. Второе: роль женщины в этом самом продвинутом обществе, как и роль альта, вполне определенна. Те, что соглашаются с собственной второстепенностью, милы, обаятельны, непритязательны и добровольно признают себя элементом украшения обстановки (чем-то вроде рождественских фаянсовых статуэток), его вполне устраивают. Те, что претендуют на лидерство и убеждены, что хорошее образование, напористость, страстная готовность к умным разговорам и неизменно увязанная с ней характерная бойкая развязность покрывают их прочие недостатки (в том числе внешние), его решительно не интересуют. В лучшем случае он готов воспринимать их с легким скепсисом, в худшем – попросту игнорировать.