Читать книгу "Уто - Андреа де Карло"

МАРИАННА: О чем ты думаешь?

УТО: Ни о чем.

МАРИАННА: Понятно. Думаешь, не думая, как говорит Свами. Ты все знаешь, не так ли?

УТО: Нет. Я ничего не знаю.

Она подходит еще ближе, расширенные зрачки, подрагивающие ноздри, как у умной и нервной лошади.

МАРИАННА: Все ты знаешь. И не думай, что я этого не поняла.

(Она умеет как-то по-особому закатывать глаза, опуская при этом голову; ее лицо принимает выражение одновременно благочестивое и чувственное. Одухотворенность, но с некоторой грязнотцой и накатывающая на тебя как прилив.)

МАРИАННА: Я ведь умею разбираться, что к чему, ты знаешь об этом? Я все понимаю. Ты был послан к нам.

УТО: Да, моей мамой.

МАРИАННА: Она была лишь орудием. Ты прекрасно понимаешь, это было высшее предначертание.

УТО: Какое еще предначертание? Все это из области фантазий. Спустись на землю, пожалуйста.

Ему надо попытаться отступить назад: он переносит центр тяжести на правый каблук, чувствует сопротивление резиновой подошвы, отводит назад левую ногу и отходит, спасается.

Но тянется, устремляясь в бесконечность, изломанная басовая гитарная нота, и возвращаются, не уходят подземные мысли: наверху – ашрам, где все форма и дух, где нет места для низменных инстинктов, но здесь-то, в подвале, для них самое место. Мысли о руках, плечах, спине, о бедрах и груди, о слиянии и соприкосновении – ткань о ткань, кожа о кожу, – об учащенном дыхании, о приливе и отливе крови, о пространстве между двумя телами, о том, как оно сокращается.

Я говорю уже на пути к лестнице:

– Наверное, мы можем идти?

Марианна на расстоянии двух-четырех-шести-восьми метров, она очень бледна, нервна, нерешительна, прошла целая минута, прежде чем она наконец утвердительно кивнула.

Мое влияние на Джефа-Джузеппе начинает сказываться

Я шагаю прямо по снегу, сойдя с той дорожки, которую Витторио, как обычно, расчистил лопатой. Задираю ноги и с осторожностью опускаю их в белую мучнистую массу, с силой выдыхаю воздух, смотрю на облачко пара, пока оно не исчезает, размышляю. Когда я говорю «размышляю», я не уверен, что это правильное слово, потому что на самом деле мысли мои стоят на месте, подпирая друг друга, как мебель в комнате. Мое сознание топчется вокруг них, скользит сверху, но не приводит их в движение, не проявляет, не просвечивает их насквозь. Я даже не знаю, действительно ли это мысли, заслуживающие внимания, или просто спрессованные, статичные ощущения и восприятия. В такие минуты я спрашиваю себя, что это, ум или глупость, заводят меня так высоко и так далеко. Моя мать считала меня гением, но, естественно, она не могла судить меня беспристрастно, мои учителя по классу фортепьяно говорили, что у меня выдающиеся способности, но они имели в виду музыкальную, а не интеллектуальную одаренность. Преподаватели по теории музыки и по другим школьным дисциплинам, напротив, были обо мне не слишком высокого мнения, они считали меня прирожденным пианистом, но отрицали у меня всякую способность к самостоятельному суждению. Не трудно было заметить, как легко я схватываю любую партитуру и как легко варьирую ее, и с каким трудом, напротив, я ориентируюсь в пространстве бесплотных абстракций. Я сам не очень понимал, как мне к себе относиться: то мне казалось, что я обладаю уникальными способностями, а секунду спустя – что я совершенно бездарен, что мне доступно все в пределах и даже за пределами разума – и что я не в силах понять ничего; что передо мной открывается блестящее будущее – и наоборот, что я обречен на беспросветное прозябание. Порой у меня появлялось твердое ощущение, что мне предстоит великая миссия, а потом меня пригвождали к земле мои бессилие и ущербность. Мне казалось, что я святой и что я последний из негодяев. Мне казалось, что я глупец и что я гений. Обычно думают, что глупец или негодяй не осознают себя таковыми, но это не так, я видел таких глупцов и таких негодяев, которые все о себе знали: некоторые от этого страдали, а некоторые себе нравились. Думаю, с гениями и святыми происходит то же самое, только те из них, кто знает себе цену, виду не показывают, те же, кто лишь мнят себя таковыми, цену себе набивают.

Что же касается моей внешности, то и тут дело обстоит подобным образом. Иногда я казался себе героем видеоклипа или рекламного ролика: неотразимый красавец в нимбе роскошных волос, но уже через пять минут я чувствовал себя жалким подростком с востреньким носиком, с бесцветными, прямыми, как пакля, волосами, с прыгающей, как у марионетки, походкой. Иногда мне казалось совершенно естественным, что Марианна принимает меня за Божьего посланника, секундой позже я уже готов был зарыться в снег от стыда.

Вместо этого я меряю наст длинными медленными шагами и спрашиваю себя, кто я на самом деле, где проходят границы моей личности и можно ли их раздвинуть. Я спрашиваю себя, почему я здесь, что это – необходимый этап в моей жизни или болото, в котором я увяз по своей глупости. То я восхищаюсь собой, то испытываю к себе отвращение, я бросаюсь из одной крайности в другую через каждые пять шагов, правда, шаги эти медленные и длинные, каждый занимает не менее двух секунд.

Джеф-Джузеппе вышел из дома и семенит за мной с нерешительным видом.

– Ты что? – спрашиваю я его.

Он засунул руки в карманы пуховой куртки, нерешительно взглянул на меня и снова уставился вниз.

Я поворачиваюсь к нему спиной, делаю вид, что совершенно забыл о его присутствии, он, проваливаясь в глубоком снегу, заходит сбоку.

– Сколько ты еще пробудешь здесь? – спрашивает он.

– Не знаю. Я еще не решил.

– Ну, приблизительно?

От напряжения у него срывается голос, и так не слишком твердый, теперь он каркает, как испуганный вороненок.

– Как получится. Я стараюсь понять, почему я здесь.

Джеф-Джузеппе наклоняет голову.

– В каком смысле?

Мне нравится, что он так внимательно слушает меня и в глазах читаются восхищение и подобострастие. Я чувствую себя словно на сцене или на киноэкране, мне кажется, что взгляд мой становится значительнее, а снег громче хрустит под моими ногами.

– Иногда бывает, – объясняю я, – что ты куда-нибудь приезжаешь или с тобой что-то случается, или ты встречаешь кого-нибудь, и тебе кажется это совершенно естественным, ты не придаешь этому никакого значения, а зря. Во всем этом есть смысл, только его не так-то легко понять.

– А как тебе это удается? – озадаченно спрашивает Джеф-Джузеппе.

– Я чувствую, – отвечаю я. – Так же, как когда играю. Ты берешь первую ноту и не знаешь, какой будет следующая, у тебя нет никакого четкого и строгого плана, нет возможности рассчитать силу, высоту, тембр каждого звука, как будто ты глядишь на него с высоты птичьего полета. Ты играешь, и все. Тебя уносит волна. Это все равно, что мчаться на лыжах по заросшему лесом склону. Ты должен действовать, не раздумывая, реагировать мгновенно, ты не можешь останавливаться каждые две секунды и выбирать самый удобный путь.