Читать книгу "Кто-то из вас должен умереть! - Александр Звягинцев"

– Эх-ма. сгинет добрая животина! – кряхтел ворочаясь на печи старик. – Зеленей объестся, либо таборное цыганье зараз нашу кормилицу обратает. Аль, неровен час, в степи бирючи приберут.

Не сказав ничего деду – единственному для него на всем белом свете близкому человеку, – бросился тогда восьмилетний внук его Андрюха к колхозному конюху Макару Матвеевичу. Размазывая по мордахе слезы, выпросил у него Орлика, с которым на ночных табунных выпасах дружбу водил, сиротским сухарем делился.

Той ветреной, промозглой ночью обскакал Андрюха верхом на Орлике всю окрестную озимь, прибрежные левады и овраги, но комолая корова как сквозь землю провалилась. Порой ему казалось, что она вон за тем бугром, вон ее силуэт у замета соломы маячит, а то блазнилось, будто порывистый низовой ветер доносит ее мычание из мелового лога, и он гнал Орлика к тому замету и к тому логу. Но все было напрасно.

А за полночь огляделся он по сторонам с вершины старого скифского кургана и, не увидев нигде огоньков человечьего жилья, понял, что заблудился в промозглой степной глухомани.

– Куда ж нам теперь – в страхе спросил он коня.

Орлик лишь виновато покосился лиловым глазом, в котором отражались луна и раздерганные, зловещие облака.

После долгих бесплодных блужданий по ночной степи бросил Андрюха повод на луку седла и залился горькими слезами. Не представлял он, как с дедом теперь выживать будут без комолой кормилицы. Работать в колхозе дед не мог, потому что шел ему уже девятый десяток, да и на колхозные трудодни-палочки как прокормиться?.. Надеяться на обычную для казаков заботу о стариках, вдовах и сиротах теперь не приходилось – почитай половину куреней в станице, взамен сгинувших на войне да сосланных в Сибирь казачьих семей, занимали ныне переселенцы с Рязанщины и Тамбовщины – от них особой помощи не жди! Колхозное начальство само в голодранцах ходит, а к коммунистам на поклон дед не пойдет… По сей день он для них – царский золотопогонник и контра белогвардейская. Давно бы они схарчили его, но из-за авторитета бывшего есаула Тихона Платова власти опасались бунта казачьего. А тут перед войной сам Сталин стал заигрывать с казаками, даже отдельные воинские части казачьи учредил. Пять сыновей есаула Платова призваны были в те части, и все пять головы свои буйные на войне геройски сложили. Последний сын, отец Андрюхи, пройдя всю Вторую Германскую от звонка до звонка, сложил голову на чужой, на корейской войне. Подумал пацаненок об отце, которого никогда не видел, и еще сильнее полились из его глаз слезы.

Между тем предоставленный самому себе конь вынес его к какому-то жнивью с длинными скирдами соломы, тревожно заржал и закрутился на месте. Из чернеющего за скирдами оврага порыв ветра донес хриплое коровье мычание. Привстав на стременах, вгляделся пацаненок в ту сторону – и захолонула душонка его от липкого страха: между скирдами пластались над жнивьем стремительные тени…

«Волки, – понял он. – Комолку обкладывают, бирючи проклятущие!»

– На помощь, выручай. Орлуша! – заорал Андрюха, направляя коня к оврагу.

Аргамак, словно забыв вековечный лошадиный страх перед серыми хищниками, без понуканий застелился в бешеном намете им наперерез.

Тем временем волчье семейство прижало в овраге безрогую корову к сплошной стене колючего терновника, и молодые волки в охотничьем азарте разбойными наскоками полосовали ее бока. Отец семейства – матерый подпалый волк, чтобы показать молодняку, как надо одним махом резать коровье горло, готовился к последнему, роковому прыжку. Услышав нарастающий конский топот, подпалый отступил от коровы и злобно оскалил клыки для схватки с человеком. Он уже спружинил сильное свое тело для прыжка, чтобы хлестнуть на лету клыками по сонной артерии на конской шее, но, увидев в седле ребенка, всего лишь па секунду замедлил с прыжком, однако ее хватило Орлику, чтобы на полном скаку крутануться и садануть задними копытами в волчий бок. Подпалый отлетел в терновник и захрипел, выталкивая из развороченной грудины пенистую кровь.

С рыком метнулась к шее Орлика мать-волчица, но конь взвился в свечку и с такой чудовищной силой всадил копыто в ее хребтину, что та враз хрустнула и переломилась, как сухостойная осина. Пацаненок, не удержавшись в седле, перелетел через голову коня и повис на кусте терновника рядом с хрипящим подпалым. Бросились было к легкой добыче два молодых волка, но и им пришлось отведать копыт разъяренного Орлика. Оставляя на колючках шерсть, молодые волки с тремя еще не заматеревшими прибылыми волчатами метнулись наверх. Там они, враз лишившиеся обоих родителей, сбились в полукруг и застыли на фоне раздерганных, подсвеченных луной облаков черными пнями-обрубками.

Поначалу в темноте Андрюха принял глаза подпалого волка за сизо-чёрные терновые плоды, но когда облака открыли луну и овраг озарился зыбким зеленым светом, он, помертвев от страха, будто завороженный, не мог отвести своих глаз от подернутых кровавой мутью глаз издыхающего зверя. Ему показалось вдруг, в этой мути заметались сполохами две церковные свечки, и подпалый, прежде чем испустить дух, хочет сказать ему своим мутным взглядом что-то очень важное, самое важное из того, что он, вожак стаи, постиг за всю свою волчью жизнь.

Пацаненку хотелось немедленно отвести глаза от проникающих в самую его душу волчьих глаз, но сил на это почему-то не было. Глаза волка гипнотизировали его и лишали воли к действию. Но вот из пасти подпалого вырвался тяжелый, предсмертный стон, и зверь, обнажив клыки, вывалил наружу окровавленный, подрагивающий язык. Полыхнув в последний раз ярким светом, угасли в его глазах мерцающие свечки, а зрачки, устремленные прямо в захолонувшую душу пацаненка, стали покрываться белесым налетом. Рванулся пацаненок, как чумной, от мертвых волчьих глаз и даже не почувствовал, как разодрал наискось левое надбровье об острый терновый шип.

Стараясь не смотреть в сторону мертвого подпалого, он один конец веревки, догадливо сунутой дедом Макаром в переметную суму, накинул на коровью шею, другой привязал к луке седла, но вскарабкаться потом на высоченного коня так и не смог. Ноги и руки от пережитого страха стали ватными, кружилась голова, к тому же из разодранного надбровья хлестана кровь, застилая темной пеленой глаза. Содрогаясь от жалости к самому себе, мальчик без сил опустился к конским копытам. Он знал, что если сейчас потеряет сознание, то молодые волки, сторожащие с овражьего угора каждое его движение, враз сведут с ним счеты за своих мертвых родителей.

– Боженька, спаси и помилуй меня грешного! Спаси и помилуй! Спаси и помилуй! – прижимаясь к нависающей конской голове, взмолился он, вспомнив слова, с которыми в трудную минуту обращалась к Богу умершая по весне его бабушка Фекла.

С верха оврага долетел протяжный вой – это молодые волки, задрав к лунному диску острые морды, завели по родителям поминальную волчью песню. От надсадного воя задрожала осиновым листом комолая корова и даже по захрапевшему Орлику волнами побежала знобкая дрожь.