Читать книгу "Рассказы вагонной подушки - Валерий Зеленогорский"

Они делали какие-то упражнения с палками, зачем сыну это, Старый Каплун не понимал, зачем искать опору в чужой реке у чужих берегов. Он всегда не понимал поиски истины в чужих книгах – это не дает ничего хорошего.

Он вспомнил своего друга Попова, урожденного Зильберблутта. Папа бросил его маму Попову за месяц до рождения малыша, ушел и пропал, а Попов перестал быть Зильберблуттом и всю жизнь, до самой смерти, изводил в себе Зильберблутта.

В нем слились две реки, и каждая из них пыталась протечь в новое русло. Реки слились в Попове, и он не знал всю жизнь, к какому берегу ему пристать, то ли гусли в руки взять, то ли скрипочку. С такой разорванной надвое душой он жил все свои шестьдесят лет и ушел, так и не пристав к своему берегу окончательно.

Старый Каплун помнил, как Попов первым рассказывал анекдоты про «рабиновичей», его ненависть к папе была звериной, и он вместе с папой ненавидел всех евреев и часть самого себя.

Он даже крестился, пел в церковном хоре, что в большевистской стране было даже опасно. Он был хорошим инженером, но после крещения его попросили уйти и не порочить славный отряд советской интеллигенции. Он ушел, стал простым слесарем и даже стал больше получать, как мастер с золотыми руками.

Попов имел паспорт с правильной национальностью, даже вид его был вполне русским, но опытный человек в его рыжем обличье чувствовал не одну каплю Зильберблутта, и это ранило Попова. Мало того что папа бросил его – он одарил его своим естеством, и вытравить его из Попова никогда не удавалось. Так он и жил.

После православия он ушел к баптистам и на какое-то время слился с братьями и сестрами. Там ему показалось, что он обрел свою реку, вошел в нее и поплыл, но оказалось, и там ему покоя не нашлось.

Он ушел в себя и начал писать, как деревенский дурачок Ванька Жуков, письма в Верховный Совет. Разоблачал сионизм как разновидность фашизма, ему не отвечали, но однажды, когда писем стало неприлично много, его вызвали в КГБ и провели профилактическую беседу.

Ему сказали: «Перестаньте заниматься этим, мы сами знаем, как бороться с сионистами, мы обойдемся без вас, идите домой и перестаньте морочить голову государственным органам. Мы вас предупреждаем, вы сядете, и ваш ребенок останется сиротой».

Он все понял: власть его слушать не хочет, она не верит в искренность его порывов, не верит ему из-за проклятого папы Зильберблутта – он преследует его и не дает ему жить, как простому Попову в его собственном теле.

Бомба взорвалась в его доме: его любимая доченька Ниночка Попова поехала с подругой Ларой в еврейский лагерь. Там она ела кошерную еду, пела еврейские песни, изучала еврейскую традицию и полюбила мальчика Яшу. Стала с ним дружить, ходить к нему домой и даже принесла оттуда фаршированную рыбу, которую Попов в ярости растоптал ногами.

Дочка обиделась и неделю не разговарила с ним. Он ее так лелеял, воспитывал в старорусском духе, а она предала, ушла в чужой стан, оторвалась от истинных корней, его корней поповского рода. Попов говорил ей, увещевал ее, а она смотрела на него невинными глазами и не понимала, чем ее Яша и его родители провинились перед папой и почему до пены у рта он клянет людей, которые ему ничего плохого не сделали.

А потом случилось несчастье: его Ниночка пришла домой и сказала, что Яша сделал ей предложение, она уходит и уезжает в Израиль, Попов молчал неделю, он онемел, он не ждал такого подлого удара от родной дочери, но потом понял, что ее запутали сионисты и ее надо спасать.

Он запер ее дома и каждый день объяснял ей, в какую беду она попала, живописал всю подлость этого народа, какие беды падут на ее голову, если она смешается с гнусным племенем.

Нина плакала, потом ночью вылезла в окно и по пожарной лестнице сбежала в лапы своего Яши, который по заданию мировой закулисы пуком заплел сети для невинной Ниночки.

Ниночка была совсем не против и стала готовиться к свадьбе и переезду на историческую родину.

В 90-м году они уехали, и Попов потерял покой. Он скучал по дочке до скрежета зубовного и в один прекрасный день поехал с женой в Израиль и остался там, обретя покой.

Он остался, вспомнив, что он по папе – Зильберблутт. Ему дали адрес его семьи, и он поехал к ним, совершенно смущенный своим порывом. Попова встретили тепло, отвезли на кладбище, и он увидел на памятнике знакомое лицо. Попов был копией Зильберблутта. Он заплакал. Он нашел то, что искал. Он долго сидел на палящем солнце и гладил холодный камень с родным лицом, потом его повезли домой его новые братья и сестры, они сели за стол, помянули своего общего отца и показали Попову связку писем, целую коробку писем, которые он писал своему сыну до самой смерти. Мать Попова отправляла письма Зильберблутта назад, и он их хранил, надеясь, что придет время и сын узнает, что он всегда его помнил и его уход не был предательством, так сложилась жизнь.

Попов всю ночь до утра читал письма папы, такие нежные и трогательные. Отец в своих письмах рисовал ему сказки, рассказывал ему свою жизнь, писал ему сорок лет, каждую неделю и ждал его, но не дождался, так они и не встретились в этой жизни.

Утром Попов почувствовал в себе равновесие, все встало на свои места, он пристал к своему берегу.

Старый Каплун тогда порадовался за Попова, видел, как мается человек с разделенным на две части телом, жалел, что он рано ушел, он бы прожил намного дольше, если бы не выжигал из своего сердца отцовскую любовь. Старый Каплун сам знал, как плохо без отца.

Вот уже столько лет Старый Каплун живет на свете, но память о папе, которого он никогда не видел, согревает его старые кости и дает ему силы жить, а Попов не хотел жить с памятью о своем папе и сжег свое сердце ненавистью, только перед самым уходом успокоился, но жить в покое и радости ему выпало совсем мало.

Теперь он лежит под одним камнем с папой Зильберблуттом под новой фамилией, так он захотел, такова была его воля. Ниночка сделала, как он хотел, и теперь он лежит с папой, и будет лежать вечно, рядом с тем, кто дал ему жизнь. В его новой вечной жизни наступило равновесие.

Старый Каплун сидел во дворе, ему казалось, что он сидит целую вечность, он сидит и даже забыл уже, как он маленький летал по городу и глазел на людей, как бегал в парк возле горвокзала, где играл духовой оркестр и мама с подругами-бедолагами танцевала вальс-бостон. Каплун смотрел через решетку летнего сада и гордился мамой, ее шляпкой, лаковой сумочкой и крепдешиновым платьем. Она была еще молода и, может быть, ждала любви. Потеряв папу в двадцать два года, она совсем не успела ощутить прелесть молодости, так ей больше ничего не досталось, ни любви, ни опоры, только Каплун был дан ей взамен личного счастья, и она несла свой крест до конца. «Моя бедная мамочка, – подумал Старый Каплун, – скоро я к тебе приду, и мы соединимся: ты, я, папа, наша семья опять обретет друг друга».

Прошла неделя после сеанса связи с Гоа, где Сашенька в каком-то дацане морочил голову местным монахам и внука отвлекал от учебы жизнью без удобств в нездоровом климате. Старый Каплун беспокоился: зная своего сына, он может своей блажью заразить внука, и тот пойдет по ложному пути. Старый Каплун так хотел их увидеть, уйти и не попрощаться на этом свете было бы несправедливо.