Читать книгу "Голубь и мальчик - Меир Шалев"

Всю дорогу он думал о ней, об их прогулке по берегу моря в Тель-Авиве, об улице, на которой она вырвала свою руку из его ладони, и о переулке, в котором не вырвала. О поцелуе, которым она поцеловала его, о тех, которыми он целовал ее, о том, как она убрала его руку со своей груди и тяжело задышала, об их встретившихся и обнявшихся языках. Он попросил ее научить его свистеть, и, когда ему не удалось ни с одним пальцем, ни с двумя, она сказала: «Тогда давай попробуем так» — и вложила ему в рот свои пальцы.

— Свисти! — сказала она, но его язык уткнулся меж ее пальцев, его диафрагма напряглась от волнения, и его легкие не могли выдохнуть воздух. — Свисти! — повторила она, и от неожиданности и желания его свист сорвался в неудержимый смех. Девочка сказала: — А сейчас так, — и вложила два его указательных пальца себе в рот, и, когда она свистнула прямо на него, он почувствовал, как тоже дунул с ней вместе. Никогда в жизни он не испытывал такого счастья. Море шумело. Их глаза смотрели друг на друга, такие близкие, что уже стали размытыми, такие глубокие, что в них уже можно было утонуть.

— Да или нет? — спросил он.

— Что — да или нет?

— Ты дашь мне голубя, да или нет?

Он вспомнил выражение ее лица, когда она взяла его голубей, ее взгляд, когда она дала ему своих и сказала:

— Мы согласны.

И поскольку страна наша маленькая, а их чувство было большим, уже на следующее утро взмыли навстречу друг другу два одинаковых голубя — один из кибуца в Иорданской долине и другой из зоопарка в Тель-Авиве. Они, надо думать, встретились в полете, пронеслись друг мимо друга и вскоре приземлились, каждый у своей голубятни, каждый с тяжело поднимающейся блестящей грудкой. Девочка и Малыш, каждый в своей голубятне, вручили доктору Лауферу и Мириам голубеграммы, лежавшие в футлярах, а потом развязали шелковые нитки, которые прикрепляли к хвостам перья с записками, и отошли и сторону прочесть слова, предназначенные только для них. Слова немногочисленные и короткие, как это принято в голубиной почте: да, и да, и да, и да. Да, мы любим, и да, мы скучаем, и да, мы не забыли, и да, мы помним.

Они никогда не думали, что такие короткие, и такие немногие, и такие простые слова могут так радовать. Они никогда не представляли себе, что их можно столько раз перечитывать. Мириам и доктор Лауфер, он в Тель-Авиве, она в кибуце, смотрели на Малыша и на Девочку с грустной улыбкой. Они предвидели, что так и будет. После любовного письма, принесенного голубем, ни отправитель, ни получатель никогда уже не согласятся ни на какого другого почтальона. Ничто не сравнится с запуском голубя, с тем, как он скрывается от провожающих глаз и появляется — в тот же самый момент — перед глазами ожидающими.

Вот он: пикирует и приближается, летит прямо, как стрела, шумное хлопанье крыльев сливается с шумом крови в висках и в сердце. Что может сравниться с удовольствием взять его в руки? С невесомой мягкостью этих грудных перьев? С извлечением письма? С биением его сердца? Откуда у него силы нести так много любви? И что больше волнует — взмах руки запускающего или охват ладони принимающего?

И доктор Лауфер тоже был доволен: в одном из полетов на север был поставлен рекорд — голубь от Девочки к Малышу летел со средней скоростью семьдесят четыре километра в час, всего на три километра в час меньше самца Альфонса, бельгийского рекордсмена того года.

Теперь Малыш каждые два месяца приезжал в Тель-Авив, привозя и забирая новых голубей, а через год Девочка приехала к нему, в кибуц.

— Это та девочка, о которой ты мне рассказывал? Девочка, которая была там, когда ты ездил с ним и с голубями в зоопарк? — спросила тетя Малыша своего мужа.

— Она немного выросла с тех пор, но это, безусловно, она, — подтвердил дядя.

— Кто бы мог поверить, — сказала тетя, — что самая красивая и самая умная девочка, которую здесь когда-либо видели, приехала ради нашего маленького келбеле. Сейчас ты увидишь, как девушки начнут бегать за ним. Девушки, они просто носом чуют такие вещи. Надеюсь только, что он не наделает глупостей.

Глава десятая

1

Хотя Мешулам и сказал, что «с ценой они перегнули палку» и что «можно было их поставить на четвереньки, этих живодеров», я не стал торговаться. Была назначена цена, и меня пригласили «прийти с женой» на приемную комиссию.

— Что мне делать? — спросил я его. — От Лиориных нарядов у них глаза на лоб вылезут, она будет делать им замечания и говорить по-английски.

— Возьми Тиреле, — сказал Мешулам. — Она будет замечательной госпожой Мендельсон. И на комиссии тоже.

— Что значит «возьми Тиреле», как ее взять?

— Что значит «как»? На машине, как.

— Но она не моя жена! Сказали прийти с женой.

— Сказали прийти с женой? Но ведь они не сказали, с чьей женой.

— А если она не согласится? Откуда ты знаешь, что она захочет пойти?

— Это предоставь мне.

«Его Тиреле» согласна, сообщил он мне назавтра по телефону. Не только согласна, но к тому же взорвалась своим безудержным смехом. Но у него, у Мешулама, есть еще одна идея:

— Если уж вы едете вместе, почему бы тебе не захватить ее пораньше, скажем в десять утра, в одном из наших офисов в Тель-Авиве?

— Но комиссия вечером, — сказал я.

— Сейчас еще не лето, — терпеливо объяснил Мешулам. Сейчас еще весна. В затененных местах еще осталось немного анемонов и цикламенов, и еще цветут люпии, васильки и лютики. А Тиреле тоже положено иногда полдня отпуска. Устрой ей маленькую экскурсию, может быть, симпатичный пикник со всякими там деликатесами, я пошлю кого-нибудь купить и собрать вам сумку в дорогу, погуляйте, поешьте на здоровье, поимейте свое удовольствие, а потом поедете на комиссию.

— А может, у нее нет времени на прогулки? Может, она не хочет? Может, она уже назначила что-нибудь другое?

— У нее есть время, она ничего не назначала, и она хочет!

2

Выезжаем из Тель-Авива и сворачиваем на юг. Молча, в первый раз наедине. Я в неуклюжем молчании смущения, она в улыбчивом молчании ожидания. Постепенно начинаем обмениваться всякими незначащими фразами, вроде «Мешулам и хорошую погоду нам обеспечил» или «Я люблю такие облака, как в „Симпсонах“».

Потом я показал ей на кружившую высоко в небе стаю больших птиц и сказал: «Это пеликаны, по дороге на север», и она спросила: «Как ты узнаешь их на таком расстоянии? А может, это аисты?» — и я сказал: «Пеликаны меняют цвет на поворотах, а аисты нет».

— У перелетных птиц есть дом для лета и дом для зимы, — сказал я, помолчав, — но какой из них настоящий, куда они возвращаются?

— Весь мир для них дом, — сказала Тирца. — Когда они летят в Африку, они всего-навсего переходят в другую комнату.

Я рассказал ей о яйлах[39]— горных поселениях овечьих пастухов в Качкаре, на северо-востоке Турции. Зимой они покидают эти свои жилища и спускаются в деревни в долинах или в маленькие городки на побережье, а весной возвращаются со стадами.