Читать книгу "Гепард - Джузеппе Томази ди Лампедуза"

Если бы вы, дон Пьетрино, в эту минуту не спали, вы бы возмутились, сказали бы, что господа плохо делают, что презирают других, и что все мы, одинаково находясь в двойном рабстве любви и смерти, равны перед Создателем. И я бы согласился с вами, уточнив, однако, что несправедливо обвинять в презрении к другим одних лишь господ, ибо это порок всеобщий. Преподающий в университете презирает учителишку приходской школы, даже если не подает виду, и коль скоро вы спите, могу сказать вам без обиняков, что священнослужители ставят себя выше мирян, а мы, иезуиты, — выше всего остального духовенства. Вы, собиратели трав, с презрением относитесь к зубодерам, а они — с не меньшим презрением к вам; врачи, в свою очередь, смеются над зубодерами и собирателями трав, а самих врачей считают ослами больные, которые собираются жить и жить, несмотря на изношенное сердце или бесформенную слизь вместо печени. Для судей адвокаты — зануды, мешающие отправлению правосудия, тогда как книги полны сатиры на тех же судей, чья напыщенность и невежество — далеко не худшие их отличия. Только те, кто не расстаются с мотыгой, презирают лишь самих себя; когда же и они научатся потешаться над другими, круг замкнется, и нужно будет начинать все сначала.

Скажите, дон Пьетрино, вы никогда не задумывались над тем, сколько названий разных профессий приобрели обидный характер? От сапожников, извозчиков и носильщиков до reitre[71]и pompier[72]у французов. Люди не думают о заслугах сапожников и солдат, они обращают внимание лишь на их недостатки, поэтому все сапожники и солдаты у них пьяницы и грубияны. Пользуясь тем, что вы спите и не можете меня слышать, могу сказать вам, что для меня не секрет расхожее понимание слова «иезуит».

Заметьте, что эти аристократы стыдятся собственных несчастий: я видел одного бедолагу, который на следующий день намеревался покончить с собой и при этом вел себя как ни в чем не бывало, прямо-таки светился, точно ребенок перед первым причастием. Иное дело вы, дон Пьетрино: пока на вас не подействует ваш слабительный сбор, вы оглашаете стонами всю округу. Гнев и насмешка, а не уныние и жалобы — вот что отличает настоящих господ. Хочу дать вам совет: если встретите хнычущего аристократа, приглядитесь к его генеалогическому древу, и вы сразу увидите на нем засохшую ветвь.

По сути дела, это сословие трудно уничтожить, ибо оно постоянно обновляется, успевая, прежде чем умереть, пустить семя. Возьмите Францию: французские дворяне красиво принимали смерть, их убивали, а они живы и, как прежде, остаются дворянами. Я говорю «как прежде», потому что не поместья и не феодальные права создают дворянина, но сознание собственной исключительности. Мне рассказывали про польских графов в Париже, которых восстания и самовластие обрекли на изгнание и нищету: нередко они содержат фиакры и возят в них буржуа, однако смотрят на своих седоков с такой неприязнью, что бедняги, сами не зная почему, чувствуют себя под их взглядом неуютно, как собаки в церкви.

Нельзя забывать, дон Пьетрино, что если этот класс должен будет исчезнуть, как это не раз уже бывало в истории, то ему на смену тут же придет другой, равноценный, с теми же достоинствами и недостатками; возможно, принадлежность к нему будет определяться не чистотой крови, а, допустим… наибольшим сроком жизни в данном месте или лучшим знанием какого-нибудь текста, пользующегося репутацией священного.

В эту минуту на деревянной лестнице послышались шаги матери. Войдя, она засмеялась:

— А с кем это ты тут, сынок, разговоры разговариваешь? Или не видишь, что твой друг спит?

Падре Пирроне смутился:

— Сейчас я его провожу. Бедный старик всю ночь по холоду бродить собирается.

С этими словами он открыл дверку фонаря, вынул из него лампаду и, став на цыпочки, зажег ее от лампы, после чего вернул на место, успев запачкать маслом сутану.

Дон Пьетрино плыл по волнам сна; струйка слюны стекала с нижней губы на воротник, образуя на нем мокрое пятно. Падре Пирроне не сразу удалось его разбудить.

— Извини, падре, слишком мудреные вещи ты говорил, вот меня и сморило.

Оба улыбнулись. Спустились по лестнице, вышли на улицу. Весь Сан-Коно, вся долина тонули во мраке, ночь позволяла различить лишь соседние горы, угрюмые, как всегда. Ветер стих, но было очень холодно. Неистово сверкали звезды, излучая тысячеградусное тепло, но согреть бедного старика они не могли.

— Хотите, дон Пьетрино, я принесу вам еще один плащ?

— Спасибо, я привычный. Завтра расскажешь, как князю Салине понравилась революция.

— А я вам и сейчас в двух словах скажу: он говорит, что никакой революции не было и что все останется как раньше.

— Ну и дурак! А это тебе не революция, когда мэр хочет заставить меня платить за траву, которую создал Бог и которую я сам собираю? Может, и ты малость умом повредился?

Мигающий свет фонаря не сразу исчез в плотных, как войлок, потемках.

Падре Пирроне подумал, какой сложной головоломкой мир должен представляться тем, кто не знает ни математики, ни теологии. «Господи, лишь ты, Всеведущий, мог так все запутать. Сложная у нас жизнь».

Очередное подтверждение сложности жизни он получил на следующее утро. Ему предстояло служить мессу в местной церкви, и когда он спустился вниз, чтобы отправиться в храм, и заглянул в кухню, то увидел там свою сестру Сарину, которая резала лук В глазах у нее стояли слезы — более крупные, как ему показалось, чем обычно бывает при резке лука.

— Что случилось, Сарина? Ты чем-то расстроена? Не огорчайся: Господь посылает испытания и дарует утешение.

Она больше не сдерживала себя и, уронив голову на засаленный стол, громко разрыдалась — так на бедную женщину подействовал ласковый голос брата. Сквозь рыдания слышались одни и те же слова:

— Анджелина… Анджелина… Если Винченцино узнает, он обоих убьет… Анджелина… Он их убьет!

Засунув руки за широкий черный пояс, так что снаружи оставались только большие пальцы, падре Пирроне смотрел на сестру. Понять было нетрудно: Анджелиной звали незамужнюю дочь Сарины, а Винченцино, чьего гнева следовало бояться, был отцом девушки, его, падре Пирроне, зятем. Единственным неизвестным в этом уравнении оставалось имя возможного любовника Анджелины.

Иезуит помнил ее плаксивой девчонкой, какой она была семь лет назад. Теперь ей должно было быть восемнадцать, и вчера, при новой встрече, он нашел ее дурнушкой: челюсти выдавались вперед, как у многих местных крестьянок, а в глазах застыл страх бездомной собаки. Вчера, увидев племянницу, он в глубине души сравнил ее с Анджеликой. Жестокое сравнение: невзрачная внешность племянницы соответствовала ее плебейскому имени Анджелина, точно так же как имя Анджелика, воспетое Ариосто, соответствовало красоте той, что нарушила недавно покой в доме Салина.