Читать книгу "День поминовения - Сейс Нотебоом"

— Ну и как же ее зовут? Если человек пять дней не звонит своей лучшей подруге, значит, он встретил женщину.

Гудок.

Голос Зенобии:

— У меня две новые фотографии, на которые тебе стоило бы потаращиться.

Как-как она сказала? Spahen, «подсмотреть»? Так это тоже можно перевести, но потаращиться — забавнее.

При мысли о фотографиях беспокойство стихает. Домой пешком, по утреннему морозцу. Но не прямиком. Сначала надо купить книгу для Зенобии, здесь поблизости, в Писательском магазине. Потом нормально поесть. А потом пойдем «потаращимся» на фотографии.

Арно:

— Где моя машина! Она мне сегодня нужна!

Господи Боже мой, где же машина? Машина, машина. Белая «альфа», авто философа. Но где она? Вдруг он вспомнил. На парковке для инвалидов. «За такое положена смертная казнь». (Голос Виктора.) «Они будут гнаться за тобой, размахивая костылями, до самых дверей ада. Своим железным крюком они безошибочно набирают номер дорожной полиции».

Придется Зенобии обойтись без книги. Надо бежать.

Нидерландское телевидение, канал NPS.

— Мы ищем оператора для репортажа о России, про мафию, коррупцию и тому подобное. Ехать надо в бронежилете, ха-ха-ха. Может быть, проедем и дальше, в Афгазию или как там она называется…

Голос все еще говорит что-то у него в кармане, а он уже бежит на платформу, садится на городскую электричку и через четыре минуты выходит на станции «Дойче Опера», запыхавшись, добегает до Гётештрассе, вытаскивает квитанцию из-под дворника белого автомобиля, не слушает ругани седого инвалида из открытого окна, «unverschamt» («как не стыдно»), «Arschloch» («задница»)… ну и словечки… и едва успевает разминуться с эвакуатором, как раз выезжающим из-за угла.

* * *

На крутой лестнице, ведущей к квартире Арно, он без малейшего перехода оказывается в средних веках. Высокие женские голоса поют в сопровождении какого — то музыкального инструмента, почти не меняющего высоты звука, почти назальный тембр, на который накладываются узоры женских голосов; Артур останавливается послушать. Дверь широко открыта, ему надо пройти через большую гостиную, чтобы попасть к Арно в кабинет, и все это время звучит музыка, а войдя в кабинет, он видит своего старого друга, похожего на монаха-переписчика, буквально уткнувшегося носом в книгу, из которой делает выписки. Книги на столе, книги в шкафах, книги на полу, и как он только умудряется в них не заблудиться.

— Музыка? Сочинение Хильдегард фон Бинген. Потрясающе! Чувствую себя настоятелем женского монастыря. Только представь себе, это ж с ума сойти от счастья. Я тут сижу-тружусь, а за стеной у меня хор из ученых святых женщин. Поют «Studium Divinitatis», утренняя служба в честь дня святой Урсулы, самое первое песнопение ранним утром, на розах роса, над рекой туман. А виновата твоя подружка.

— Произвела на тебя впечатление?

— А что, ты этим не доволен? Да, произвела. Пожалуй, даже немножко взволновала. Во-первых, своим лицом, какая в нем напряженность, какое недоверие! Но больше? всего… я мало общаюсь с молодыми людьми. Даже и ты уже не мальчик, а ты, пожалуй, самый молодой из всех моих знакомых. Я вижу молодежь на улице, или в метро, или по телевизору, всякие там демонстрации, и думаю: с ними у меня ничего общего, это другой мир, где от моего мира, — он сделал движение рукой, указывая не только на тысячи книг, но и на невидимый женский хор в динамиках, — мало что осталось. Разговаривая изредка со студентами или детьми своих знакомых, я замечаю, что они почти совсем ничего не знают, пробелы в образовании совершенно чудовищные, они все живут в бесформенном настоящем, до них мир словно не существовал вообще, даже нельзя сказать, что они живут иллюзиями сегодняшнего дня, мне кажется, что они просто ничем не интересуются, и тогда такое вот существо становится отдушиной, слушаешь ее и думаешь: нет, Арно Тик, сукин ты сын, ты ошибаешься, бывает и другая молодежь.

— Не все еще потеряно.

— Смейся, если тебе нравится. Вот посмотри…

Он порылся среди книг и вытащил большую рукописную книгу, из которой явно только что делал выписки, поскольку она была раскрыта и на ней лежала авторучка без колпачка. Арно Тик каждый год печатал по сборнику своих эссе: размышления о том, что видел и слышал, о прочитанных книгах, впечатления от поездок, мысли.

— Вчера у тебя был довольно-таки отсутствующий вид, я подумал, что ты, наверное, торопился?

— Ловил дневной свет.

— Это само собой. Но ты, по-моему, не очень-то вслушивался в наш разговор.

— В общем, да, действительно, не вслушивался.

— Так вот, мы говорили об ее диссертации. У нее на многое своя четкая точка зрения. Ходит на лекции какого-то скучного типа про Гегеля и заявляет, что Гегель — это ничто, так, псевдорелигия…

— Тут, Арно, я пас, ты же знаешь: моя епархия — это видеоряд.

— Да-да, но послушай. Ничего трудного тут нет. Я хотел сказать ей, что есть еще так много всего… Я, естественно, не собирался надоедать ей абстрактными рассуждениями, просто хотел рассказать об одном потрясающем эпизоде, когда Гегель сидит в Йене у себя в кабинете и слышит пушки, канонаду наполеоновского сражения при Йене, и понимает, — только подумай, он сам в это свято верит, — так вот Гегель понимает, что история вступила в свою последнюю фазу, собственно, уже и закончилась… и он при этом присутствует, он переживает миг свободы, его картина мира верна, вместе с Наполеоном настало новое время, нет уже господ и рабов, исчезло противопоставление, существовавшее на протяжении всей истории…

— Арно, я пришел только вернуть машину.

— Ну-ну, она тоже не захотела меня слушать. Я не утверждаю, что все было именно так, если хочешь, считай это метафорой. Но хотя бы попытаемся представить себе этот момент. Кодекс Наполеона[23]в тогдашней отсталой Германии… государство, где все граждане равны и независимы, потрясающе! Только подумай, что это значило в те времена!

— М-да, ты вот даже с места вскочил и разглагольствуешь, как народный трибун.

— Прости.

Арно снова сел.

— Но ты же не хочешь сказать, что история в тот момент прекратилась.

— Разумеется, нет, но одна история действительно кончилась… а именно история того мира, какой существовал до описываемого события, хотя бы потому, что гегелевским теориям суждено было иметь грандиозные последствия. Что-то в тот день раз и навсегда кончилось, и Гегель об этом знал. Ничто уже не могло оставаться таким, как было раньше. Но не буду тебе больше надоедать. Ты ее приведешь еще как-нибудь ко мне?

— У меня нет ее адреса.

— Ах вот как! А я кое-что для нее нашел. О методах исторической науки. Плутарх обрушивается на Геродота за то, что тот лжет; собственно, с этого начинается вся полемика — какими, спрашивает один историк у другого, ты пользуешься источниками, а какую часть сам придумал… Мы с ней обсуждали эти вопросы, по-моему, они ее сейчас занимают. Ну и, конечно, Лукиан, он великолепен, вот здесь он говорит, что не хочет быть единственным молчальником, единственным, кто ничего не говорит в наше полифоническое время… но я не уверен, что ей это что-нибудь даст, она утверждала, что все идеи относительно исторической науки порождены мужчинами; кто его знает, может быть, так оно и есть, но что здесь ответишь, пожалуй, я и правда не знаю ни одной значительной женщины-историка, калибра Моммзена, Маколея или Мишле,[24]но если ей об этом сказать, тоже получится ерунда, получится, что это оттого, что мужчины узурпировали всю историческую науку и испортили ее своими законами о том, что — история, а что — не история, что хорошо, а что плохо… — Он взглянул на Артура почти беспомощно. — А я на такие заявления не умею ответить.