Читать книгу "Мелочи архи..., прото... и просто иерейской жизни - Михаил Ардов"

Как-то такое на всенощной в Скорбященском храме патриарх сидел в Алтаре, а архиепископ проповедовал. Святейший повернул голову к одному из своих приближенных и заметил:— Он говорит как власть имущий.Но при этом патриарх никогда, ни разу не предложил Владыке Киприану занять какую-нибудь должность, вернуться к активной деятельности.

Пожалуй, главным недостатком нашего Владыки была вспыльчивость, гневливость. Если он замечал какой-нибудь непорядок, мог накричать на виновного, изругать... Но и остывал он так же быстро, как вскипал, после этого он обыкновенно норовил как-нибудь поощрить или утешить того из нас, кому только что досталось. Это качество свое он прекрасно сознавал и даже уподоблял самого себя персонажу К.Станюковича — “Беспокойному адмиралу”. Однако же люди мнительные и обидчивые с Владыкой не могли служить. А его близкие, “свои”, никогда на него не обижались — мы все знали, что во время приступов гнева в нем говорит не гордыня, не злость, не желание нас унизить, а любовь к порядку, “ревность о Божием доме”, желание, чтоы каждый из нас был достоин своего предназначения и сана.Как-то в общем разговоре зашла речь о действительно строгом архиерее, которого подчиненные не на шутку страшились. Владыка полушутя сказал:— А меня никто из вас не боится.На это я ему сказал:— Владыка, мы действительно вас не боимся. Но мы боимся вас огорчить, расстроить, вывести из себя.Этот ответ он оценил.

Он часто говорил:— Эгоисты бывают двух родов. Индивидуальные и семейные. Я — типичный семейный эгоист.И это в большой степени соответствовало действительности. Его окружали только те люди, которых он сам к себе приблизил, и он трогательно заботился обо всех нас, помогал, защищал...

Весьма показательна в этом отношении история протоиерея отца Иоанна Михайловича Сергеева. В свое время он был привезен в Москву Митрополитом Уральским Тихоном (Оболенским) и был его иподиаконом. На фронт его призвали уже в диаконском сане... И вот году в 1946-м отец Михаил Зернов, настоятель Покровского храма в Тарасовке, пришел в Патриархию, чтобы просить себе диакона. Протопресвитер Николай Колчицкий сказал ему:— Тут в приемной дожидается диакон Сергеев. Он, кажется, и живет где-то недалеко от Тарасовки.Будущий Владыка вышел в приемную и громко спросил:— Кто тут Сергеев?— Я! — вскричал отец Иоанн и по-военному вскочил с места — он только что демобилизовался.С этой минуты вся его жизнь шла под покровительством Владыки Киприана. Он служил диаконом в Тарасовке, потом перешел вместе со своим настоятелем на Ордынку. Там отец Иоанн был возведен во пресвитеры, а под конец жизни тяжко заболел. Семь лет он лежал парализованый, но все это время получал свою полную зарплату — столько, сколько платили всем священникам Скорбященского храма.

Обладая острым умом и богатым жизненным опытом, Владыка Киприан великолепно разбирался в людях. Однако же, по доброте своей, мог быть в каком-то случае излишне доверчивым. О себе говорил:— Может случиться такое: я скажу о каком-то человеке, что он хороший, а он окажется плохим... Но уж ни в коем случае не может быть наоборот: если сказал, что человек плохой, а он окажется хорошим.

Весьма привлекательно было в нем, что он не заискивал перед сильными мира сего. Конфликтовал с секретарем патриарха, повышал голос на “министра исповеданий”... Уже после смерти архиепископа протоиерей Д.С. рассказывал мне об их совместной поездке в Японию.— Владыка меня там поразил. Мы были на приеме у советского посла, и тот, между прочим, сказал нам: “Я лично от Церкви далек, религия меня совершенно не интересует”. А Владыка Киприан ему на это говорит: “Это вполне понятно. Религиозными бывают люди или совсем простые, или высокообразованные”. Как он не побоялся так сказать послу?

У Владыки было весьма спокойное, равнодушное отношение к деньгам. Он вовсе не был сребролюбцем, хотя в свое время имел почти неограниченные возможности обогащения. Пожалуй, он, подобно Пушкину, ценил приносимую деньгами “пристойную независимость”. Самым существенным его достоянием были дорогие облачения, митры, панагии и кресты, т.е. только то, что необходимо для богослужения. (После смерти душеприказчик отец Борис Гузняков все это безвозмездно раздал многочисленным иерархам и клирикам.)Весьма характерная история произошла у нас с ним, когда я единственный раз в жизни попросил у него взаймы. Он дал мне требуемые пятьсот рублей, а когда я стал возвращать долг, взять деньги обратно категорически отказался. Объяснял он это таким образом:— Вообще-то я не люблю давать взаймы. Но уже если дал, то я уже с этими деньгами расстался и больше уже их своими не считаю, в расчет их не принимаю.Мне известны и другие подобные случаи.

Наши отношения с Владыкой Киприаном в течение двух десятилетий омрачались только одним — он был самый истовый и искренний “сергианец”, какого только можно себе вообразить. (Он, бывало, даже когда в молитвах поминал почивших патриархов, говорил: “великого Сергия”.) Он совершенно серьезно полагал, что между Христианством и коммунизмом нет непреодолимых противоречий. Идея эта в начале века благодаря Владимиру Соловьеву и его многочисленным последователям была весьма и весьма распространена в интеллигентской среде, и наш Владыка несомненно должен был впитать ее, что называется, с молоком матери. (Не забудем притом, что именно будущий Митрополит Сергий в свое время был председателем печально известного религиозно-философского общества в Петербурге.) Я не уверен, что архиепископ Киприан когда-нибудь в подлиннике читал знаменитый доклад В.Соловьева “О причинах упадка средневекового миросозерцания”, но могу засвидетельствовать, что евангельскую притчу “о двух сынах” (Мтф. 21, 28-31) он трактовал точно так же, как Соловьев: под первым сыном подразумевал христиан, а под вторым — неверующих, собственно говоря, комунистов.Переубедить его в этом пункте было совершенно невозможно. Помнится, он просто отмахнулся от замечательной статьи Льва Тихомирова “Альтруизм и христианская любовь”, когда я дал ему ее прочитать. Как-то я привел ему мнение Преподобного Серафима Саровского, который категорически запретил своим ученикам иметь какое-либо общение с революционерами по той причине, что “первый революционер был сатана”. Владыка на это мне ничего не ответил, просто промолчал.Но при этом, повторяю, убеждения его были совершенно искренними, и он горячо желал распространить свою наивную просоветскую веру не только на меня, но и на таких вполне неподходящих для этого лиц, как, например, покойный протоиерей Александр Мень или математик И.Р.Шафаревич. С этой целью Владыка по собственной инициативе встречался с ними и, разумеется, в обоих случаях нисколько не преуспел.Я, грешным делом, иногда уклонялся от споров с ним, щадил его, боялся сердить и волновать, в особенности в самые последние годы. Но все же время от времени показывал коготки, и он всегда знал, что я отнюдь не во всем с ним согласен.Вот кое-что из наших разговоров.Несколько раз при мне Владыка рассказывал, как ставил в затруднительно положение наших и немецких (ГДР) чиновников таким “каверзным” вопросом:— Что общего между коммунистами и самыми ярыми антикоммунистами?Разумеется, собеседники его затруднялись на это ответить. Тогда он не без торжества говорил им:— И те и другие считают, что между Христианством и коммунизмом нет ничего общего.Однажды, когда он рассказал это, я произнес:— Владыка, на месте ваших собеседников я бы нашелся, что вам ответить.— Ну, а что бы ты сказал?— Я бы сказал так. Если я украду у вас митру и саккос, буду их надевать — у нас с вами будет нечто общее. Вы — в саккосе и митре, и я... Однако же при этом вы являетесь архиереем Вселенской Церкви, а я — воришкой, который носит епископское облачение.— Значит, есть что-то общее? — сказал он.— В этом смысле — есть, — сказал я.