Читать книгу "Лазалки - Улья Нова"

Через пару дней мы с бабушкой стояли за ирисками «Золотой ключик», в тесном кондитерском отделе с очень высоким потолком. Именно там, в шуме, в запахе карамели, шоколада и ванили, наблюдая старичков с бурой кожей, тетушек с застывшими, недовольными лицами, старушек, которые молчали, скучали и переругивались, совершенно неожиданно я догадалась: однажды люди напяливают на себя кого-то другого. Пытаясь скрыть, что им грустно и больно, чтобы ничего не объяснять, однажды люди прикидываются кем-то радостным, спокойным и даже счастливым. Все эти тетушки и старички как-то раз напялили на себя чужое настроение, стараясь укрыться от своей горечи и своих тайн. Так происходит из-за того, что люди не знают, как поступить иначе, как не плакать целыми днями или не сидеть в комнате, осыпая белый лист кривыми линиями проводов и лыжней. Старательно прикидываясь счастливыми, безразличными, немного медлительными, старички и тетушки постепенно врастают в Какнивчемнебывала, иногда им удается обмануть и убедить даже самих себя в том, что все сносно, терпимо, что никакой горечи нет.

По дороге домой у бабушки из сумки торчал большущий пакет ирисок. После всхлипов и просьб она все же дала мне одну, прилипшую к фантику, каменную конфетку, пробормотав обязательное: «Осторожнее. Не сломай зуб». Мы оказались в старых дворах, возле дома летчиков. Двери просторного парадного были распахнуты, приглашали в клубящийся фиалковый сумрак. Бабушка указала пальцем на балкон третьего этажа и торжественно шепнула: «Тут живет Марина Васильевна!» Мало кто верил, что каждое утро, около восьми, Марина Васильевна выскальзывает из этого подъезда и легко, бодро идет на работу. Всем казалось, что она возникает на улицах с обложки какого-нибудь черно-белого каталога моды. Ее считали самой интересной, в смысле – красивой женщиной в городе. Так думали все, кроме ее мужа, летчика, героя войны. Однажды утром, примерно через год после свадьбы, он проснулся, не заметил ее в комнате и позвал: «Марина!» Не услышав ее ответа, он строго спросил: «Ну, где ты? Который час?» Он позвал снова. Она застыла от удивления, пристально вглядывалась в его лицо, надеясь, что это следствие неприятностей в аэропорту, где он работал, или нахлынувших воспоминаний о войне. Он смотрел сквозь нее и мог разглядеть только красные и зеленые ковры, желтенькие обои, вязанную крючком скатерть на столе, фотографии родителей в деревянных рамках, широченный подоконник с алоэ и вязанием, буфет со шляпными коробками, вазочку с яблоками, стул с резной спинкой, желтенький абажур. Что-то мелькало перед его глазами, суетилось на кухне. Шевелились занавески. Гремели тарелки. Перед ним на столе возникла чашка с некрепким чаем, булочка с изюмом. Потом со стола исчезли крошки. Из раковины – чашки и блюдца. Пел кран в ванной. Скрипели створки платяного шкафа. Он старался вслушаться в то, что она говорит, но улавливал только мелодию голоса. А потом не мог расслышать даже самые высокие, визгливые нотки ее рассказа, монетки смеха. С того дня он больше никогда не видел ее. Они мало разговаривали, в основном молчали. И никуда не ходили вместе. Бабушка считала, что это хуже, чем проснуться в заброшенном самолете, который никуда не летит. От догадок у Марины Васильевны появилась горькая складочка над уголком рта и несколько морщинок. Она сжимала губы чуть сильнее, чем нужно, но никогда не прикидывалась счастливой, не старалась казаться спокойной. Каждое утро она появлялась из распахнувшихся коричневых дверей парадного дома героев и решительно спешила через старые послевоенные дворы к остановке. Невысокая, в синем шерстяном костюме, на нагрудном кармане которого была пластина с разноцветными полосками, обозначающими медали. На ее руке висело свернутое синтетическое пальто. В другой она сжимала ручку лакового коричневого ридикюля на золотой подковке-замочке, который надо оттянуть вниз, чтобы открыть. У нее были черные вьющиеся волосы, большая родинка над губой. Она решительно двигалась вдоль гаражей, мимо подъездов, не особенно засматриваясь по сторонам, но всегда замечая всех, кто кивал ей с балконов, махал из сумрака окон. Тогда она сердешно улыбалась, кивала в ответ или вскидывала руку и распахивала ладонь в сильном и ободряющем приветствии, от которого становилось тепло, и возникала уверенность, что все сложится, как после удачного, безупречного кувырка.

Марина Васильевна была самой красивой женщиной в городке, но от нее никогда не пахло цветами. Когда она возвращалась вечером домой – задумчивая, немного усталая, – по округе растекался аромат сердцевины абрикосовых косточек, едва уловимая горечь тайн. Не так давно, ранней весной, она отправилась на кладбище привести в порядок могилу мужа. Она не надела черную кружевную косынку, не прикинулась, что спокойна. По дороге, в автобусе, она не жаловалась и не всхлипывала. Сизый ветер подъездов и сквозняк подворотен шептались, что в тот день Марина Васильевна издали заметила на могиле мужа кого-то в черном. Незнакомая молодая женщина в черной косынке прижималась к белому бетонному памятнику, гладила дрожащей рукой фарфоровый овал фотографии. Зареванная, с опухшими губами, с заплывшими от слез глазами, она обнимала бетонный памятник и что-то у него спрашивала. Марина Васильевна медленно приблизилась, поздоровалась, постояла в сторонке, потом тихо произнесла: «Ну, сегодня ты наговорилась, милая. Дай теперь и мне с ним побеседовать!» Незнакомка вздрогнула, схватила сумочку и ускользнула. Казалось, там, за спиной, она рассыпалась на множество черных лоскутов, на стаю галок, которые принялись кружить над кладбищем.

Марина Васильевна стояла под мелким моросящим дождем ранней весны и напоминала мужу о первом свидании, которое было еще до войны. «Помнишь?» – говорила она совсем тихо, чтобы ни один ветер, ни один сквозняк не смог разнести подробности их любви по переулкам. Она вспомнила войну, которая разлучила их, но не смогла заставить забыть друг друга. Она стояла на могиле, положив лаковый ридикюль на маленький самодельный столик, бросив перчатки и шляпку на скамейку. Она напомнила мужу, что война была вихрем пуль, в котором бывшие любовники, жены и мужья, парни и девушки, влюбленные одноклассники навсегда превращались в кого-то другого: в партизан, раненых и блокадников. В голодных людей, роющих окопы, в ополченцев, радистов, контуженых, в военных врачей, летчиков, в без вести пропавших. «Война была разлучающим вихрем, – говорила она, – в котором многие оставшиеся в живых теряли друг друга, забывали милые лица, теряли из памяти адреса, встречали новых фронтовых подруг и оставались с ними навсегда». Мелкие капельки осыпали ее волосы, ее пальто. Она говорила, все отчетливее проступая под серым небом. Она шептала почти неслышно, одними губами, не жалуясь, не всхлипывая, все более и более уверенная в том, что он начинает снова слышать и поминать, что он возвращается к ней.

Тетушки в кофтах птиц гнева поражались ее удивительному самообладанию. Наверное, многие женщины городка выкраивали свои первые, неумелые Какнивчемнебывала, подражая и прикидываясь такими же спокойными, стойкими и несгибаемыми, как она. Многие в городке старались перенять уверенную походку Марины Васильевны, массивные перстни с черными топазами, ее манеру строго и одновременно весело улыбаться, громко и уверенно говорить. Всем хотелось так же сильно распахивать ладонь в ободряющем приветствии, вселяющем уверенность, а потом быстро и решительно спешить, перекинув через руку пальто. В тот день под окнами дома летчиков и героев бабушка тихо сказала: «Подражать нам легко, быть такими, как мы, невозможно. Потому что мы слишком много прошли, сумели выжить. И победили». А потом, чуть тише, бабушка добавила, что Марина Васильевна – тот самый, новый врач деда. Она прописала красные капсулы, потому что это – последняя надежда и все остальные лекарства бессильны заставить его сердце биться спокойно.