Читать книгу "Склейки - Наталья Лебедева"

Он и сам это чувствует, и даже, может быть, благодарен за это Сеньке, и не целует меня, не зовет домой, а только гладит по плечу и тихонько прижимает к себе: в знак благодарности, обещая хорошую память.

Я выхожу из машины и говорю: «Не провожай»,– словно Дима и впрямь на перроне, и поезд уйдет, стоит ему только отойти от вагона. Он не провожает. Выключив в салоне свет и наклонившись к лобовому стеклу, внимательно смотрит, как я, ласкаемая белыми руками легкой метели, иду через двор к своему подъезду. Я вижу его из окна меж лестничными пролетами, из кухонного окна собственной квартиры. И только когда зажигаю свет в своей комнате, его машина, мигнув красными огоньками габаритных огней, медленно выезжает из двора: словно диспетчер дал сигнал к отправлению поезда. Я машу рукой, а он, растворившийся в ночной, бело-синей метели, уже не может меня видеть. И только сейчас я чувствую слезы на своих щеках. Плачу.

25 января, среда

Я прихожу в кабинет первой из журналистов и, раздевшись, подсаживаюсь к Данкиному столу, пытаясь разглядеть, что же у нас в разблюдовке.

– Вот.– Данка с размаху шлепает на стол скручивающийся рулончик факса.– Устненькую напишешь.

– Что это?

– Изменение движения трамваев – на два дня из-за ремонта. И вот.– Данкина рука снова хлопает по столу, но на этот раз гораздо аккуратнее, потому что в руке у нее кассета.

– А это что?

– Свадьба инвалидов.

– Что?!

– Из городской администрации принесли. У них там вчера поженили двух инвалидов: у нее вообще ног нет, у него – одна. На кассете видеоряд, и еще Андрей договорился: инвалиды в одиннадцать будут нас ждать, чтобы дать интервью. Ну и доснимешь видеоряд заодно.

Я слушаю это с ощущением, что большего цинизма не встречала в жизни. Я понимаю, что не смогу, что никогда не буду снимать такой сюжет.

– Дан, мы что – цирк? Курочка-невидимка, лилипуты и женщина с бородой?

Данка поднимает на меня изумленные глаза.

– Почему? – спрашивает она, пошевелив немного губами: словно искала другие слова, кроме этого дурацкого «почему», но так их и не нашла.

– А почему мы снимаем про их свадьбу? Они что, не такие, как все люди? Они – уроды? Если тебе нужно свадьбу, давай я съезжу в загс, привезу тебе любую. Почему их? Зачем? Что мы хотим этим сказать? «Поглазейте на них, такие тоже женятся», да?

Данка злится: она уже поставила сюжет в план выпуска, и теперь, если он сорвется по моей милости, придется ломать голову над новой темой.

– Андрей сказал,– с напором говорит она,– они сами попросили съемочную группу. Говорят, им это важно.

– Важно? – что-то ломается внутри меня. Возмущение уходит, остается лишь жгучее любопытство. Мне необходимо знать, почему людям так важно показать себя по телевизору.

– Едешь? – хмуро спрашивает Данка.

– Еду,– отвечаю я.

Первый этаж высотки. Подъезд пропитан запахами салатов и поджаренного до корочки мяса. Дверь нам с Витей открывает маленькая и худенькая женщина, чисто выстиранная, но севшая и полинявшая. Я смотрю на ее ноги и вижу их. Перевожу взгляд на лицо, потом снова на ноги и вижу их снова.

– Проходите, раздевайтесь,– суетится она; я, пораженная, молчу, пока нежный певучий голос из кухни не говорит:

– Анечка Яковлевна, проводите гостей...

И только тогда я понимаю, что невеста – не она. Снимаю шубу, стаскиваю сапоги и, чувствуя за спиной деловитое молчание Витьки, иду на кухню. По дороге бросаю взгляд направо, туда, где из приоткрытой двери льется в коридор зеленый матовый свет. Там – ванная: тусклая лампочка, малахитовая плитка, а с потолка гроздьями, словно ленточные черви, свисают желтовато-белые плотные бинты. Пахнет жутковатой смесью мази и стирального порошка.

Мы входим в просторную кухню. Дневной свет приветливо струится сквозь белоснежные занавески. Стол, мебель, обои, плитка – все дорогое, новое и светлое.

Глаза привыкают к свету, и я наконец могу рассмотреть героев моего сюжета. Им обоим за сорок, они улыбчивы и полнотелы. Она – блондинка, он – жгучий брюнет. Глядя в их исполненные счастья глаза, я невольно улыбаюсь и только потом замечаю то, что готова была увидеть с самого начала: она – в инвалидном кресле, он опирается на два костыля.

– Я пойду,– робко говорит выстиранная Анна Яковлевна, и мне наконец удается очнуться от морока поразительных несоответствий.

– Хорошо, Анечка Яковлевна. Конечно, идите. Спасибо. Это,– невеста обращается уже ко мне,– наша помощница, золото-женщина, из соцпомощи, Анна Яковлевна.

Женщина смущается, на бледном ее лице наконец появляется краска, и она становится похожей на цветок, обласканный первым лучом зари. Потом Анна Яковлевна уходит, а невеста спохватывается, что нас никто так и не представил.

– Людмила,– нежно поет она.

– Владимир,– басит ее муж.– Хотел бы быть Русланом,– и они музыкально смеются в унисон.

Мы начинаем набирать видеоряд. Звякнув тяжелыми, плотного дерева костылями, словно ударным музыкальным инструментом, Владимир садится на кухонный диванчик и принимается щедро намазывать икрой маленькие кружочки французского батона. Людмила, сверкая яркими, серебристыми колесами своего кресла, разворачивается туда и сюда, моет тарелки, что-то дорезает, смешивает, варит.

Владимир видит, как завороженно я смотрю на этот танец, и, смеясь, заявляет:

– Знаете, я редко помогаю на кухне. Чтобы она побольше делала. Прихожу и смотрю, как она колдует.

Мы пишем интервью. Они рассказывают, как познакомились в клубе инвалидов; что до несчастных с ними случаев он был женат, а она – замужем, но те супруги не выдержали; что несчастья случились с ними на работе, поэтому предприятия платят им щедрые пенсии, а у него еще и северные доплаты; что смогли купить квартиру и сделать ремонт...

– А как со здоровьем? – спрашиваю я.– Все нормально?

Призраки висящих в ванной бинтов не дают мне покоя. Кажется, что они способны стечь с веревок, вползти в эту светлую кухню и, шлепнув по лицам плотными полосами мокрой ткани, намертво заклеить улыбки на ртах молодоженов. Я гоню от себя эту мысль.

– Да как может быть со здоровьем? – Людмила мрачнеет на мгновение, и я снова вижу подбирающийся к ней бинт.– Да если об этом думать, с ума можно сойти! – И она опять улыбается.

Они продолжают рассказывать. Я просто вижу летящий на Людмилу поезд и загадочный горный механизм, отнявший ногу у Владимира. Не могу его толком представить: только крутятся перед глазами шестерни и колеса свинцового цвета. Я вижу железных, жрущих ноги чудовищ, бледные и влажные бинты, гнездящиеся в ранах, подобно червям, смотрю на ясные радостные лица и понимаю, сколько мужества нужно было, чтобы сохранить рассудок. Я бы – не смогла. Кажется, случись такое со мной, рассудок вытек бы через раны по капле.