Читать книгу "Живые люди - Яна Вагнер"

Чуть позже выяснилось, что в паре с Лёхой разбирать венцы может кто угодно – и юный Вова, прибежавший на шум с полным чайником горячего сладкого чая и добрых полчаса пританцовывавший внизу прежде, чем настала его очередь, и даже Мишка; подгоняемые напевными Лёхиными мантрами «пошла-пошла-пошлааааа», «взялииии! взялиииии!», все они будто проснулись, оттаяли и заработали нетерпеливо, скоро, жадно и добрались до оконных коробок еще до темноты. Пластиковый кунг Андреева пикапа был к этому моменту почти доверху забит высушенным, мумифицированным мхом – заводить пикап раньше времени мы не стали и, бегая туда и обратно, не только протоптали широкую, щедро присыпанную мхом тропу от разбираемой бани до площадки с машинами, но умудрились даже почти не замёрзнуть – как будто и мороз, обязательный, привычный, ежедневный, – сегодня решил отступить, дать нам передышку.

Анчутка показался только ближе к вечеру, когда начало темнеть, – вначале раздался рокот мотора, потом редеющий к краю ельник прорезал бледный расплывчатый луч света, и спустя минуту громыхающая одноглазая машина подъехала к бане, сделав, прежде чем остановиться, последний лихой вираж и плюнув липкой снежной струёй в полуразобранную стену. С Анчуткиным появлением оба его товарища, как мне показалось, несколько погасли – выбравшись из седла, он негромко подозвал Вову и всучил ему свой раздутый рюкзак – «ну-ка, прими», – скомандовал он, и Вова послушно подставил тощие плечи. Я подумала было, что внутри вторая порция ягод, собранных где-то в лесу, но в брезентовых недрах что-то глухо и тяжело зазвякало, а долговязая Вовина фигурка перекосилась и осела под этим загадочным грузом. Поймав мой любопытный взгляд, Анчутка весело, таинственно подмигнул мне – и оба скрылись в своей обжитой избе. Спустя мгновение за ними бочком ускользнул и Лёха, с сожалением воткнув деревянные инструменты в ближайший сугроб.

– Ну, что, пошли, что ли? – сказал папа, когда мы остались одни. – Темнеет. Ещё один такой день – и всё, ребята, послезавтра повезём.

Свистнув пса, с энтузиазмом рыскавшего весь день в полузасыпанных снегом окрестностях изб, мы потянулись к озеру – уставшие, довольные, негромко переговариваясь и мечтая о горячем ужине; «бруснику ещё перебрать бы», – бессильно говорила Наташа, спускаясь на лёд, «успеем, – отмахнулась Ира на ходу, – сил нет». За нашими спинами раздался вдруг громкий, пронзительный свист. Я обернулась – расталкивая начинающиеся сумерки, от избы к нам быстро шагал Анчутка. В руках у него что-то было – какой-то крупный полукруглый предмет.

– Подождите, – сказала я.

Шагов с десяти уже можно было разобрать, что несёт он банку – стеклянную, трехлитровую, с обмотанным бумагой верхом. Вплотную он подходить не стал – а вместо этого с улыбкой остановился у самой кромки льда и принялся ждать, пока мы все до единого замолчим и посмотрим на него.

– Детишкам, – сказал он тогда и протянул банку вперёд, чтобы мы могли разглядеть. – Ягоду подсластить. – Внутри стеклянных стенок уютно дремало густое, желтое, и под нашими недоверчивыми взглядами банка словно вдруг засветилась изнутри.

– Неужели мёд? – быстро сказала Ира и шагнула к нему. – Валера, вы святой просто. Спасибо вам большое.

– Ты не против, хозяин? – всё так же улыбаясь, спросил Анчутка поверх её головы, слегка отступая назад, чтобы Ира не смогла дотянуться.

– Ну ладно тебе, – буркнул Лёня, опуская глаза, и только тогда банка скользнула, наконец, в Ирины протянутые руки.

– Дай-ка поглядеть, – попросил папа, когда мы отошли от берега метров на пятьсот. – Холодная какая, – удивился он, вертя банку в руках, приподнимая ее, заглядывая снизу сквозь вогнутое стеклянное дно. – Я готов поклясться, – сказал он, наконец, – чем хотите, что этот мёд он привёз вот только что. На наших глазах. Они куда-то ездят за припасами, и вряд ли это место так уж далеко.

* * *

Пикап, четыре месяца простоявший на морозе, заводиться не захотел – тяжеленный аккумулятор, хранившийся в тепле и безопасности под Наташиной кроватью, всё равно оказался безнадёжно мёртв. Пока папа с Серёжей откачивали из двух других машин оставшееся топливо – его набралось от силы литров восемь, неполная маленькая канистра, – присмиревший Лёня с Анчуткой занялись прикуриванием наших уснувших автомобилей: дребезжащий, раздолбанный УАЗ подогнали поближе, и через четверть часа и пикап, и «лендкрузер» – Лёнина добровольная жертва – заурчали, закашляли и завелись.

Стоя возле уютно тарахтящего «лендкрузера» («пускай помолотит, – щедро сказал Анчутка, успевший плеснуть в лендкрузеров бездонный бак немного дизеля из своих загадочных запасов, – погреется», – и любовно похлопал большую черную машину по капоту), я поймала себя на мысли, что звук работающего автомобильного мотора здесь, посреди безлюдной тайги, звучит дико и чужеродно и что сами мы – выцветшие, истрепавшиеся, одичавшие, уже почти потеряли право на то, чтобы вставать на блестящие хромированные подножки, прикасаться обветренными ладонями к безупречной прохладной коже рулевого колеса, что каждая голубоватая лампочка на приборной панели уже готова отвергнуть нас, обречённых неумытых дикарей, годящихся только для того, чтобы погружать рукава в ледяную воду, вытаскивая сети, и резать пальцы рыбьими плавниками.

Я протянула руку к сверкающей лакированной дверце и подумала с неожиданной злостью: как вы посмели остаться такими же безупречными, эргономичными, нетронутыми, какого чёрта вы выглядите так, будто за ближайшим углом начинается город, гладкий асфальт, светофоры, электричество, пробки, кинотеатры, рестораны, работающие до последнего посетителя, книжные магазины – чёрт, чёрт, я убила бы сейчас за какую-нибудь книгу, любую, какую угодно, даже за такую, которую и читать бы не стала полгода назад. Эти несколько жутких месяцев словно сняли с нас кожу, превратили нас в серые, тусклые тени, как будто всё, чем мы нравились себе и друг другу, и заключалось в этих светофорах, кинотеатрах и ресторанах, и горячих ваннах – конечно, как я могла забыть! – в увлажняющих кремах, в центральном отоплении, в доступности еды, в отсутствии страха – ежедневного, обязательного, – страха умереть от голода.

Моя ладонь застыла в воздухе, в каком-нибудь сантиметре от полированной яркой поверхности – обломанные тусклые ногти, сухая блёклая кожа, – и я не смогла прикоснуться. Хорошо, что у нас кончился дизель, подумала я с ненавистью, вы умрёте с голоду раньше нас. Ещё день, два – и мы бросим вас здесь навсегда, потому что нам нечем будет накормить вас, и безжалостная ржавчина, эрозия, солнце, сырость, холод убьют вас раньше, чем сдадимся мы. Ещё через полгода мы будем почти такие же, как сейчас, – мы устроены иначе, по-другому, может быть, внешний лоск слетает с нас быстрее, но потом процесс замедляется, и даже без медицины и таблеток мы протянем еще десять лет, двадцать, если нас не скосит, конечно, какая-нибудь безнадёжная ерунда вроде аппендицита или – ну, хорошо – раковая опухоль, а от вас уже лет через пять останутся только бессмысленные ржавые скелеты, рассыпающиеся от малейшего ветерка. Ваша хрупкая и капризная электронная начинка сгниёт, краска потускнеет и пойдёт пятнами, колёсная резина рассохнется и выпустит воздух – в конце концов от всех нас останется примерно одно и то же: высохшая кучка неживой материи, но мы продержимся дольше. Мать вашу. Мы продержимся дольше вас.