Читать книгу "Не промахнись, снайпер! - Владимир Першанин"

Однажды стал свидетелем, как мужик из нашей палаты курил самокрутки одну за другой. Захлебывался дымом, кашлял, в уголках рта закипала розовая пена. Не выдержав, крикнул ему:

— Что ты делаешь? Помрешь ведь!

— Молчи, паря, — приложил он палец ко рту. — Не здесь, так на передке подыхать. Настучишь?

— Конечно, нет. Я тоже фронтовик

— Ну, иди тогда. Не мешай.

В саратовском госпитале я стал делать в книжке снайпера (самодельный блокнот из серой бумаги) первые записи о войне. Книжку уже проверял политработник, с любопытством просмотрел единички и сокращенные слова, обозначающие цели, которые уничтожил.

— Зря ты это пишешь, — сказал он, но блокнот вернул.

— Почему?

— А ты задумывался, почему вообще дневники нельзя вести? Чтобы не попали в руки врага.

Политработник тоже повоевал, и в глазах его читалось другое. Попади я в плен к немцам, меня бы ждала такая же судьба, как того сожженного снайпера из соседнего полка под городом Балаклея.

— Я в плен сдаваться не собираюсь. Знаю, что фашисты со снайперами делают.

Политработник ушел, а я продолжал записывать наиболее запоминающееся.

…Сержант, командир «сорокапятки» истребительно-противотанкового полка с начала наступления под Сталинградом и до мая сорок третьего года сменил четыре пушки. Три «сорокапятки» разбили, погибла половина расчета. Немецкие танки уже имели усиленную броню 50-80 миллиметров толщиной. Приходилось подпускать их на двести метров, а с такого расстояния удавалось сделать максимум три выстрела. Потом расчет разбегался.

— У кого нервы слабые, — рассказывал сержант, — начинали пальбу за полкилометра. Что толку? Их осколочными снарядами сметали. Наше орудие в январе гусеницами раздавили. Т-4, как юла, крутился, пока от пушки блин не остался, а затем дальше укатил. Я в ровике лежал. Земля мерзлая, стенки хоть и обвалились, но полметра пространства над головой имелось. Слышал, как фрицы шли. То в одном, то в другом месте раненых добивали, а меня не заметили. Отлить очень хотелось, чуть мочевой пузырь не лопнул. Штаны расстегнуть не мог, руки задеревенели. Когда до своих добрался, командир батареи спросил: «Что, от страха в штаны напустил?», а ему отвечаю: «Вот прицел от пушки, и пошли вы все к гребаной матери».

— А командир что? — интересовался я.

— Командир? Он мужик хороший, посмеялся и снова орудие под начало дал. В мае под Купянском четвертую пушку разнесло. На этот раз легко не отделался, руку перебило, и два осколка в спину поймал. Восемь километров до санбата шлепал и кровью плевался. Меня уложили на койку, даже двигаться запретили. Мол, легкие развалятся. Вот напугали! Я восемь километров отшагал, и ничего не отвалилось. Теперь вот выписки жду и мечтаю, чтобы в корпусную артиллерию перевели. Там гаубицы, а они с двух-трех километров огонь ведут. Только вряд ли получится. Нас, истребителей танков, по приказу Верховного снова на «сорокапятки» ставят…

…Другой боец (звания не помню) рассказывал, как под Ростовом охранял мост. Немцы шли в психическую атаку. В рост, под барабанный бой. Положили из пулеметов не меньше взвода. Ни разу не видел, чтобы фрицы таким способом себя гробили. Наверное, бойцу, который полтора года охранял мосты, тоже хотелось выделиться.

— Всю осень и зиму мост через Иловлю стерегли, а это семьдесят километров от Сталинграда. Из караулов не вылазили, пальцы на руках-ногах поморозили.

Сочувствия его рассказы не встречали, хотя я представлял, как это тяжело расхаживать под ледяным ветром по железнодорожному мосту. Но все же лучше, чем сидеть под огнем в окопах.

— Как же тебя умудрились ранить на твоем курорте? — спрашивали другие солдаты.

Тот обижался. Вам бы такой курорт! Самолеты раза три налетали, бомбили, из пулеметов все прочесывали. Во время налета и словил пулю в грудь навылет.

— Три бомбежки, не шутка! — язвительно рассуждали раненые. — Не иначе, орден получишь.

…Говорили о судьбе, Боге. Насчет судьбы байки известные. Солдат в землянке спал, а командир его погнал связь налаживать, хотя и не его очередь. Только вылез, в землянку снаряд попал. Кто внутри остался, всех завалило, а он вот выжил. Другой возле пулемета сутками напролет дежурил. Тоже командир зачем-то вызвал. Всего-то четверть часа отсутствовал, а за это время прилетела мина, вдребезги разнесла «максим», убила второго и третьего номера расчета.

Насчет веры в Бога я комсомолец, считал себя атеистом, хотя под обстрелом шептал: «Господи, помоги!» Но всерьез не задумывался. Как, наверное, и многие другие. Когда сейчас пишут, мол, русские люди были глубоко набожными, ловлю себя на мысли, что опять кто-то расписывается за весь народ. Время, конечно, другое. Президенты в церквях со свечками службы отстаивают. Покойный отец к религии относился безразлично, его приятели-железнодорожники тоже. Слишком тяжелая работа, после нее как-то не тянуло лбом молитвы отбивать.

Некоторые солдаты постарше носили крестики, но чтобы в госпитале молились, такого не видел. Однажды возник спор, кто-то очень умный стал рассуждать, мол, вера чуть ли не от пуль спасает. Ему ответил крепко разозленный на собачью жизнь боец из пехоты, чем-то похожий на погибшего дружка Максима Усова.

— Ты где видел хоть одного попа без брюха и сытой морды? Стих поэта Некрасова читал? Кому живется весело, вольготно на Руси? Попу да коту на печке.

— Не поп, а батюшка, — поправил его верующий.

— Это тебе он батюшка и матушка. А я сам на себя всю жизнь надеялся. Соседи иногда помогали, даже бригадир колхозный, а попы вместе с Богом — никогда.

— Смотри, договоришься!

— До пули в лоб? Так я уже два раза в госпиталях валялся, сейчас в третий попал.

Вот такие разговоры шли про веру и попов.

Приехала мама. Плакала так, что ей чуть дурно не сделалось, медсестра нашатырь приносила. Я разозлился, психанул:

— Ты чего меня хоронишь заживо?

— Федя… сынок. Тебя ведь убить могли.

— Ну, успокойся, мам. Живой я и здоровый.

— Худой, желтый…

Я уже отъелся и считал, что выгляжу нормально. Сидели до вечера на берегу Волги. Я ел пирожки, сало, вареные яйца, запивал купленным по дороге молоком. Мама рассказывала новости. Ничего хорошего. Брат Саша добился своего, поступил в военное училище.

— Когда закончит, — жаловалась мама, — ему же всего семнадцать с половиной исполнится. Какой из него командир?

— Что за училище?

— Не знаю. Вроде танковое.

— Не так и плохо, — соврал я. — Танкисты всегда под защитой брони.

Мое примитивное утешение заставило мать лишь отмахнуться. Она, конечно, не видела горящих танков, но догадывалась, что профессия опасней некуда. Мама перечисляла приятелей и соседей по улице, погибших, пропавших без вести. Получалось, в живых мало кто остался.