Читать книгу "Темное дело - Оноре де Бальзак"

— Где доказательство, что преступление имело место? Где сенатор? — вопрошал он. — Вы обвиняете подсудимого в том, что он похитил и даже замуровал сенатора при помощи камней и извести. Но в таком случае один только подсудимый может знать, где находится его жертва, а так как вы держите подсудимого в заключении уже двадцать три дня, сенатор, разумеется, успел умереть от голода. Подсудимый — убийца, однако вы не предъявили ему обвинения в убийстве. Если же сенатор жив, значит, у подсудимого есть сообщники; а если у него есть сообщники и сенатор жив, то разве они его не выпустили бы? Раз уж намерения, которые вы нам приписываете, не осуществились, разве мы стали бы зря ухудшать свое положение? И если месть не удалась, виновные могли бы своим раскаянием заслужить прощение, так неужели мы стали бы упорствовать, задерживая в плену человека, от которого нам ничего не добиться? Не абсурд ли это? Уберите вашу известку, она ничего нам не дала, — обратился он к общественному обвинителю, — либо мы слабоумные преступники, чего вы сами не допускаете, либо мы не виновны и являемся жертвой каких-то обстоятельств, необъяснимых в равной степени и для нас, и для вас. Вы бы лучше обратили внимание на пачки документов, сожженные у сенатора и свидетельствующие о каких-то куда более важных интересах, нежели наши; может быть, это помогло бы вам разобраться в его похищении.

Защитник развил это предположение с поразительным искусством. Он подчеркнул высокие нравственные качества свидетелей защиты, людей глубоко набожных, верящих в будущую жизнь, в вечные муки. Тут он высказал поистине возвышенные мысли и глубоко взволновал присутствующих.

— Как же так? — говорил он. — Обвиняемые преспокойно обедают, узнав от кузины о похищении сенатора! Когда жандармский офицер подсказывает им, каким образом положить всему этому конец, они не желают освобождать сенатора, они не понимают, чего от них хотят.

Тут он намекнул на некое таинственное дело, ключ от которого находится в руках времени, а время, несомненно, разоблачит несправедливость этого обвинения. Став на эту почву, адвокат сделал ловкий и смелый ход, поставив себя на место одного из присяжных; он привел свой воображаемый разговор с коллегами и описал, как был бы он удручен, если бы вынес жестокий приговор, а потом выяснилось бы, что это судебная ошибка; он живо описал предстоящие ему муки совести, а потом, вернувшись к тем сомнениям, которые зародились бы в его душе от речей защитников, подчеркнул эти сомнения с такой убедительностью, что присяжных охватила мучительная тревога.

Присяжные тогда еще не пресытились подобными речами, все это еще имело для них прелесть новизны и повергло их в страшное смятение. После горячей речи г-на де Гранвиля присяжным предстояло выслушать хитроумного и искусного Бордена, который развил доводы молодого адвоката, подчеркнул все темные стороны дела и представил его совершенно загадочным. Он старался поразить разум и рассудок, в то время как г-н де Гранвиль обращался к сердцу и воображению. Словом, ему удалось сбить с толку присяжных столь убедительными доводами, что все сложное построение общественного обвинителя разлеталось вдребезги. Это было настолько очевидно, что адвокат господ д'Отсэров и Готара положился на осторожность присяжных, решив, что в отношении его подзащитных обвинение отпало. Обвинитель возбудил ходатайство о перенесении его ответной речи на следующий день. Напрасно Борден, понимавший, что, если присяжные начнут совещание тотчас же после защитительных речей, они оправдают подсудимых, привел, основываясь на праве и на существе дела, возражения против того, чтобы его ни в чем не повинные подзащитные провели еще целую ночь в тревоге; но он ничего не достиг, и суд удалился на совещание.

— На мой взгляд, интересы общества должны соблюдаться не меньше, чем интересы подсудимых, — заявил председатель. — Суд допустил бы явную несправедливость, если бы отказал в такой просьбе защите; следовательно, он должен удовлетворить и просьбу обвинения.

— Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь, — сказал Борден, обращаясь к своим подзащитным. — Сегодня вас могли бы оправдать, завтра могут осудить.

— Как бы то ни было, — ответил старший Симез, — мы можем только восхищаться вами.

Глаза мадмуазель де Сен-Синь были полны слез. После сомнений, высказанных защитниками, она уже не надеялась на такой успех. Ее принялись поздравлять, и все уверяли в бесспорном оправдании ее кузенов. Но в этом процессе предстояло еще одно событие — самое ошеломляющее, самое зловещее и непредвиденное, какое когда-либо опрокидывало весь ход уголовного разбирательства.

В пять часов утра, на другой день после речи г-на де Гранвиля, сенатора увидели по дороге близ Труа; он был освобожден во время сна каким-то неизвестным и направлялся в Труа, ничего не зная о процессе, не ведая о том, как его имя гремит по всей Европе, и просто был счастлив тем, что вновь дышит вольным воздухом. И человек этот, послуживший осью для всей вышеописанной трагедии, был так же ошеломлен тем, что ему рассказали, как и встретившие его — тем, что он перед ними предстал. Ему дали коляску некоего фермера, и он поспешил в Труа, к префекту. Последний немедленно сообщил новость председателю совета присяжных обвинения, правительственному комиссару и общественному обвинителю; выслушав рассказ графа де Гондревиля, они приказали доставить Марту, которая ночевала у Дюрие, а тем временем председатель совета присяжных занялся обоснованием и составлением ордера на ее арест. Мадмуазель де Сен-Синь, находившаяся на свободе под поручительство, также была схвачена в один из тех редких часов, когда ей, среди беспрерывных волнений, удалось ненадолго забыться сном; ее заключили под стражу в префектуре, где ей предстояло подвергнуться допросу. Начальнику тюрьмы было отдано распоряжение не допускать общения подсудимых не только друг с другом, но и с их защитниками. В десять часов утра толпа, собравшаяся перед зданием суда, узнала, что заседание переносится на час дня.

Эта перемена, совпавшая с известием о появлении сенатора, с арестом Марты и мадмуазель де Сен-Синь и с прекращением допуска к подсудимым, вселила ужас в сердца обитателей особняка Шаржбефов. Весь город и все любопытные, приехавшие из Труа, чтобы присутствовать на процессе, стенографы, присланные газетами, и даже простой народ был в смятении, которое легко понять. Около десяти часов утра аббат Гуже пришел повидаться с супругами д'Отсэрами и защитниками. В это время в доме завтракали — если можно завтракать при таких обстоятельствах; кюре отвел Бордена и г-на де Гранвиля в сторону и передал им признание Марты, а также обрывок полученного ею письма. Защитники переглянулись, затем Борден сказал аббату:

— Об этом ни звука! Видимо, все погибло, но сохраним, по крайней мере, свое достоинство.

Марта не могла устоять перед объединенными силами председателя совета присяжных и общественного обвинителя. К тому же против нее было множество улик. По указанию сенатора Лешено послал за нижней коркой последнего каравая, принесенного Мартой; эта корка, а также несколько порожних бутылок и других предметов были оставлены сенатором в подземелье. В долгие часы заключения сенатор строил всевозможные догадки относительно случившегося и упорно доискивался каких-либо признаков, которые могли бы навести на след его врагов; все эти соображения он, конечно, изложил представителям правосудия. Дом Мишю был построен недавно; следовательно, печь в доме новая и швы пода, на котором выпекался хлеб, должны иметь определенный рисунок; сравнив его с узором на нижней корке хлеба, можно установить, что хлеб испечен именно здесь. Затем, бутылки, запечатанные зеленым сургучом, вероятно, сходны с бутылками из погреба Мишю. Сенатор поделился этими тонкими соображениями с судьей, который производил обыск в присутствии Марты, и это дало те результаты, которых и ожидал сенатор. Марта, поверив в притворное добродушие, с которым Лешено, общественный обвинитель и правительственный комиссар убеждали ее, что лишь чистосердечное признание может спасти жизнь ее мужа, и совершенно сраженная неоспоримостью улик, подтвердила, что о тайнике, в котором содержался сенатор, знали только Мишю да господа де Симезы и д'Отсэры и что она три раза по ночам относила туда продовольствие узнику. Лоранса, допрошенная насчет тайника, вынуждена была признать, что подземелье это было обнаружено Мишю и что он указал на него еще до процесса как на подходящее место, где можно спрятать молодых дворян от разыскивающей их полиции.